Портрет Лукреции - Мэгги О'Фаррелл

— Будешь меня ждать? — повторяет Лукреция непослушным языком. — То есть?

Он смотрит на нее с искренней тревогой. А потом вдруг протягивает руку и касается обнаженной кожи у плеча. Лукреция вздрагивает от изумления. Часть ее хочет отчитать подмастерье за наглость: как он смеет ее трогать, людям его круга запрещено к ней приближаться, а что сделает муж, если увидит, как разозлится отец…

Но прикосновение его пальцев, сегодня запачканных неровными зелеными пятнами, будто открытый океан, усеянный архипелагом неизвестных островов, несет в себе неведомые доселе ощущения. Они совсем не похожи на судороги прошлой ночи: по руке и шее расходится кругами приятное тепло, ее охватывает легкая дрожь, словно бабочки трепещут крыльями. Вот что такое нежность, забота. Ничего общего с тем, что она испытывала в постели в delizia, castello или здесь, в fortezza. Прикосновение Джакопо разрушает сокрытую в ней стену, продирается сквозь густые колючие заросли, обвившие ее сердце за годы одиночества и пренебрежения, ибо иного выхода у Лукреции не было. Его прикосновение уничтожает все препятствия, сметает их на своем пути.

Лукреция открывает рот: она не понимает, о чем он, это безумие. И в то же время ей хочется сказать: о, если бы я могла, будь на свете хоть малейшая возможность!..

Маурицио ворчит из другого конца комнаты:

— Джакопо, хватит, довольно! Кто-то идет, скорее!

Джакопо отнимает руку, отходит от Лукреции. Остановить бы его, схватить за руку!.. Кожа в полукруге выреза горит, опаленная прикосновением.

— Тебе нельзя здесь оставаться, — шепчет он на языке далекого юга. — Ты и сама понимаешь. Беги, не теряй времени. Я буду ждать.

Подмастерья уходят, не оглядываясь, и Лукреция вновь остается одна.

Коварная сущность

Castello, Феррара, 1560 год

После письма матери болезненное оживление покидает Лукрецию. Она по-прежнему проводит дни на улице, но уже не ходит с места на место, а любуется ночным небом. Ест мало, общаться с придворными не желает. Нунциата приказывает evirati спеть им после обеда, однако Лукреция уходит, не дослушав: она устала.

— Конечно! — кричит Нунциата ей вслед. — Отдыхай! Отдыхай побольше!

Той ночью, заключенная в плен полога, Лукреция видит сон: она где-то в туманном, сыром месте, идет по узким улочкам вдоль каналов с неподвижной водой. Впереди и позади шагают дети. У них нет четкой телесной оболочки, но логика сна подсказывает, что они — ее будущие дети. Они ждут особого сигнала, как актеры перед выходом на сцену. Несмотря на дневные страхи перед беременностью и материнством, Лукреция жаждет коснуться этих созданий, обнять их маленькие тельца, погладить шелковистые волосы, поцеловать линии у них на ладонях: она чувствует себя рекой, что выходит из берегов и образует маленькие притоки, которые текут, куда им вздумается. Однако дети из сна, посланники неведомого будущего, избегают ее прикосновений. Она тянется к ним, но они уворачиваются, ныряют за двери, отпрыгивают к забавным каменным мостикам, и Лукреция сжимает лишь влажный воздух. Хотя дети прячут размытые лица, их ручки время от времени ее касаются, а гибкие пальчики переплетаются с ее пальцами. «Где вы? — пытается понять она. — Что за место? Как мне вас найти? Когда вы придете?» Они не отвечают или не слышат. Они увлечены друг другом, весело перекликаются, мчатся по переулкам и причалам, их голоса подвижны, как челноки; туманный воздух служит тканью, а их слова — призрачной нитью.

Прежде чем самой пойти спать, Эмилия жжет в миске янтарную смолу, чтобы Лукреция хорошенько выспалась. Как говаривала ее мать, сон — лучшее лекарство.

Серые перья дыма витают над кроватью, где лежит Лукреция, зажмурив глаза и вцепившись в одеяло.

Лукреции снится, что она оказалась в одной из картин в покоях отца и ходит босая по земле, усыпанной цветами — белыми, красными, лимонно-желтыми. Она боится помять лепестки и ступает осторожно, петляя, страшится хруста стебля под ногой. Сквозь густую листву слышно пение женщин, мелькают в хороводе тонкие, светлые одеяния. Женщины совсем близко, но нельзя коснуться их рукой — они то оказываются впереди, то сбоку от нее. Среди ветвей затаилась коварная сущность: Лукреция то ли знает о ней, то ли вспоминает, точно не скажешь. Из кустов дует ледяной ветерок и лижет ее голые руки. «Будь осторожна, не попадайся ему на глаза», — шепчет внутренний голос, и эта мысль клубится в голове, как дым. Должно быть, он полубог, или воплощение природной стихии, или древесный дух, жаждущий жертвы либо мести. Он охотится на женщин в светлых одеждах или на нее? Неизвестно. Эти женщины могут ее спасти? Неясно. Она раздвигает плющ и ветви холодными, замерзшими руками и продолжает путь, надеется на лучшее. Главное — обходить цветы и не трогать низко висящие фрукты, вот и все, что она знает.

Castello погружен в тишину; Лукреция, свернувшись, спит в кровати, а Эмилия тихонько сопит с открытым ртом на тюфяке. Этажом ниже на боку спит Нунциата, прижимая к себе спаниеля. А далеко-далеко под ними, в сторожке, обнесенной рвом, привратник просыпается от стука в деревянную дверь. Еще сонный, он трясет товарища, и они, позевывая, встают с тростниковых циновок.

Цепи разводного моста не гремят, когда привратники их опускают: механизм смазывают несколько раз в неделю. Такова, помимо прочих, обязанность привратников. Consigliere всегда твердил им, что мост нужно сводить и разводить без всякого шума, чтобы герцог приезжал и уезжал, когда угодно, и никого не тревожил.

Привратники, еще во власти сна, снимают шляпы и низко кланяются, завидев у castello двух лошадей.

Лукреция опять видит сон. На сей раз она стоит в каком-то круглом здании, вероятно, на мельнице. Слышно, как скрежещут друг о друга камни. Слева от нее София склонилась над рычагом и крутит мельничный жернов. Дело нелегкое; лицо няни блестит от пота, ее руки крепко сжимают рычаг, она задыхается от натуги. Лукреция идет было помочь, но София качает головой.

— Ты знаешь, что делать, — говорит няня, не глядя на нее.

Скрежет усиливается, хочется закрыть уши руками.

— Не знаю! — перекрикивает она шум. — Что мне делать?

Няня сурово глядит на нее.

— Знаешь.

Вздрогнув, Лукреция просыпается, губы еще шепчут: «Скажи, скажи!»

В комнате никого. Чистый белый свет смягчает очертания мебели, приглушает цвета тканей. В воздухе разлит запах горящей смолы, а стены кажутся до странности голыми.

Она оборачивается и видит на углу кровати Альфонсо. Он сидит совсем близко, держит руку на бедре Лукреции. Вернулся из Модены, но почему? Ей сказали, его не будет еще две