Золотая тетрадь - Дорис Лессинг

— И как ты думаешь, что бы я стала делать, если бы ты не стал заниматься со мной любовью? — спросит она его потом, позже, с любопытством и враждебно.

— Ты бы страшно разозлилась, — ответит он, смеясь, но с какой-то непонятной печальной ноткой в голосе.

Эта печаль, печаль искренняя, будет притягивать ее к нему и их сближать, словно они — товарищи по несчастью, жертвы чего-то жестокого, с чем они не могут справиться и что присуще самой жизни.

— Но ты же это все подстроил, — будет говорить Элла. — Ты даже по такому случаю и коврик прихватил. Полагаю, ты всегда, отправляясь на загородную прогулку, кладешь в машину коврик. Так, на всякий случай.

— Конечно. Что может сравниться с уютным теплым ковриком, лежащим на траве?

При этих его словах она всегда смеялась. А еще позже она станет думать, холодея: «Полагаю, он и других женщин возил на ту лужайку, может быть, у него так заведено».

Однако сейчас она была совершенно счастлива. Она больше не чувствовала тяжелого давления города, и аромат травы и солнечного света был чудесен. Потом она заметила его ироничную улыбку и резко села, готовая защищаться. Пол вдруг заговорил, заговорил в нарочито ироничном тоне, о ее муже. Она ответила на все его вопросы, кратко, поскольку вчера уже изложила ему все основные факты. А потом Элла рассказала ему, тоже очень кратко, о ребенке; но на этот раз она была поверхностна, потому что чувствовала себя виноватой, она была здесь, на солнце, а ведь и Майклу тоже очень бы понравились и поездка на машине, и эта солнечная лужайка.

До нее вдруг дошло, что Пол что-то говорит о своей жене. Ей потребовалось некоторое время, чтобы осмыслить это. Еще он сказал, что у него двое детей. Элла испытала шок, но не позволила этому убить ее веру в происходящее. То, как Пол говорил о своей жене, торопливо и почти раздраженно, подсказало Элле, что он жену не любит. Про себя она уже произносила слово «любовь», и так наивно, что это было совсем непохоже на то, как она обычно анализировала человеческие отношения. Она даже вообразила себе, что он, наверное, живет отдельно от жены, раз говорит о ней так небрежно.

Он начал заниматься с ней любовью. Элла думала: «Что ж, он прав, это и есть самый подходящий момент, здесь, где так красиво». Ее тело хранило слишком много воспоминаний о муже, и поэтому до конца расслабиться она не могла. Но вскоре она сдалась, полностью ему доверилась, потому что их тела хорошо понимали друг друга. (Но это только позже, потом, она употребит такое выражение: «Наши тела понимали друг друга». А сейчас она думала: «Мы понимаем друг друга».) И все же, один раз приоткрыв глаза, Элла увидела его лицо, а оно было жестким, почти в этот момент безобразным. И она снова закрыла глаза, чтобы этого не видеть, и снова стала наслаждаться движениями любви. Потом она заметила, что он отворачивается, и лицо его снова было жестким. Она инстинктивно попыталась от него отстраниться, но его рука, лежавшая на ее животе, ее удержала. Пол, слегка ее поддразнивая, сказал:

— Ты слишком худенькая.

Элла засмеялась, совсем не обижаясь, потому что его рука, лежащая на ее теле, говорила ей, что она нравится ему такой, какая она есть. И она, обнаженная, тоже себе нравилась. Ее тело было хрупким, легким, с острыми углами плеч и коленей, но грудь и живот были белыми, гладкими, а маленькие ступни — деликатными и нежными. Часто ей хотелось быть другой: Элла мечтала стать крупнее, полнее, более округлой, «больше женщиной», но то, как ее касалась его рука, заставило ее забыть об этих мыслях. Она была счастлива. Какое-то время они так и лежали, его рука мягко покоилась на ее беззащитном животе, а потом он резко убрал руку и начал одеваться. Она, чувствуя себя покинутой, тоже стала одеваться. Неожиданно ей сильно захотелось плакать, а собственное тело снова показалось ей слишком тонким, слишком легким. Он спросил:

— Когда ты спала с мужчиной последний раз?

Элла смутилась, задумалась: «О ком он? О Джордже? Но Джордж не в счет, я его не любила. Я ненавидела его прикосновения».

— Я не знаю, — сказала она. И когда она это говорила, то поняла, что он хотел сказать: она переспала с ним из чувства голода. Лицо ее вспыхнуло, она быстро поднялась с коврика, отворачиваясь от него, а потом сказала таким голосом, который ей самой показался отвратительным: — Да на прошлой неделе. Подцепила на вечеринке мужчину и привела его к себе домой.

Она пыталась найти подходящие слова, вспоминала девчонок из той столовой времен войны. Наконец слова нашлись, и она сказала:

— Мужик что надо. Все при всем.

И она ушла и села, захлопнув с грохотом дверцу, в машину. Он забросил коврик на заднее сиденье, торопливо сел в машину и принялся сосредоточенно маневрировать, пытаясь выехать с поляны.

— Значит, так у тебя заведено? — поинтересовался он. Говорил Пол сдержанно и отстраненно. Она подумала, что если всего мгновение назад он задал ей вопрос сам по себе, как мужчина, то теперь он снова говорил с ней как доктор, к которому она пришла на прием. Она думала, что хочет только одного: скорее доехать до дома, и чтобы все это кончилось, и чтобы она наконец смогла прийти домой и расплатиться. То, как они только что занимались любовью, теперь в ее сознании было прочно связано с воспоминаниями о муже и о том, как ее тело сжималось и отдалялось от Джорджа, потому что сейчас ее душа сжималась и отдалялась от этого нового мужчины.

— Значит, так у тебя заведено? — снова спросил он.

— Что заведено? — она засмеялась. — А, понимаю.

И она посмотрела на него, словно не веря своим глазам, как на сумасшедшего. А Пол сейчас и вправду напоминал слегка помешанного, лицо его было искажено терзавшим его подозрением. Сейчас он уже вовсе не был доктором, ведущим прием, а был просто мужчиной, враждебно по отношению к ней настроенным. Теперь и она уже была настроена против него, и она зло рассмеялась и сказала:

— Все-таки ты очень глуп.

И больше они не сказали друг другу ни слова, пока не выехали на основное шоссе и не влились в густой поток машин, медленно ползущий обратно, в город. Тогда он заметил, уже другим голосом, по-товарищески предлагая мир:

— В конце концов, не мне тебя судить. Моя личная жизнь вряд ли может служить образцом для подражания.

— Надеюсь, я оказалась для тебя приемлемым развлечением.

Он выглядел очень озадаченно. Он казался ей глупым, потому что он ничего не понимал. Она видела, как он старается подобрать слова и, так и не высказав их, отбрасывает их как непригодные. И она не стала ему помогать, не дала ему возможности высказаться. Она чувствовала себя так, словно ей нанесли, и сделали это преднамеренно, один за другим несколько ударов, нацеленных куда-то прямо ей под грудь. От этих ударов ей было так больно, что она задыхалась, была почти готова хватать воздух ртом. Ее губы дрожали, но она скорее умерла бы, чем позволила бы себе при нем расплакаться. Отвернувшись от него, Элла какое-то время наблюдала за сельским пейзажем, который уже начал погружаться в тень и в прохладу, а потом она начала говорить сама. Она умела, когда задавалась такой целью, быть жесткой, злой, занимательной собеседницей. Она развлекала его изощренными сплетнями из журнальной жизни, рассказывала о делах Патриции Брент, и так далее, и так далее, при этом презирая его за то, что он позволил ей себя подменить и выставить напоказ поддельный образ. Она все говорила и говорила, а он молчал; и, когда они подъехали к дому Джулии, она быстро вышла из машины и оказалась у двери прежде, чем он успел ее нагнать. Она возилась с ключом, пытаясь вставить его в замок, когда он подошел сзади и сказал: