Золотая тетрадь - Дорис Лессинг

— Когда я в первый раз его увидела, я подумала, что у него очень напряженное и несчастное лицо.

— Он вовсе не несчастен, — быстро сказала Элла. Потом, осознав, как стремительно и необоснованно она инстинктивно бросилась его защищать, она рассмеялась сама над собой и пояснила: — Я хочу сказать, да, это в нем есть, в нем есть какая-то горечь. Но есть у него и работа, и он ее любит. Он носится из одной больницы в другую, он потрясающе обо всем этом рассказывает, и потом — как он говорит о своих пациентах, он по-настоящему за них переживает. И потом — по ночам, со мной, похоже, сон ему вообще не нужен.

Элла покраснела, поняв, что она хвастается.

— Да-да, это так, — сказала она, заметив улыбку Джулии. — А потом он бежит прочь, ранним утром, после практически бессонной ночи, чтобы схватить рубашку, наверно, немножко мило поболтать с женой о том, о сем. Энергия. Энергия не может быть несчастной. Или, если уж на то пошло, не может быть она и горькой. Две эти вещи несовместимы.

— Ну что ж, — сказала Джулия. — В таком случае, наверно, стоит подождать и посмотреть, что будет дальше, не так ли?

В ту ночь Пол был веселым и очень нежным. «Он будто извиняется», — подумала Элла. Ее боль растаяла. Утром она поняла, что счастье в ней восстановилось. Когда Пол одевался, он сказал:

— Сегодня вечером я не смогу с тобой увидеться, Элла.

Она ответила, ничуть не испугавшись:

— Что ж, ладно.

Но он, смеясь, продолжил:

— В конце-то концов, надо же мне хоть когда-то и с детьми повидаться.

Прозвучало это так, словно он обвинял ее в том, что она нарочно его с ними разлучала.

— Но я же не мешала тебе общаться с ними, — сказала Элла.

— Мешала, мешала, еще как мешала, — почти пропел он.

Смеясь, он легко коснулся губами ее лба. Вот так он целовал и других, подумала она, когда он покидал их навсегда. Да. Он не любил их, и он смеялся и целовал их в лоб. Внезапно ей представилась картина, на которую она воззрилась в полном потрясении. Она увидела, как он выкладывает деньги на полку над камином. Но он же не был — это-то она понимала — таким мужчиной, который платит женщинам. И все же она могла себе представить, она почти что видела физически, как он оставляет деньги на каминной полке. Да. Его отношение к женщинам было, глубинно и подсознательно, именно таким. И к ней, Элле, он относился точно так же. Но как же это соотносится со всеми долгими часами, что они провели вместе, когда каждый его взгляд и каждое его движение говорили о его любви? (Ведь тот факт, что Пол снова и снова объяснялся ей в любви, не значил ничего, точнее, не значил бы ничего, если б он не подтверждался тем, как он к ней прикасался и как тепло звучал при этом его голос.) И вот сейчас, уходя, он заметил, состроив горестную рожицу:

— И вот, Элла, сегодня ночью ты свободна.

— Что ты имеешь в виду — свободна?

— Ну… для других своих возлюбленных, ведь ты пренебрегала ими так долго, да?

И, отведя ребенка в детский сад, она отправилась на работу, чувствуя себя так, словно холод проник к ней в кости, и даже в позвоночник. Ее слегка знобило. А день был теплым. Некоторое время она общалась с Патрицией очень мало, она была поглощена собственным счастьем. Теперь она снова легко вернулась к близкому общению со старшей своей коллегой. Когда-то Патриция была замужем, одиннадцать лет; и муж от нее ушел к женщине, которая была моложе. Ее отношение к мужчинам можно было бы описать так: галантный добродушный саркастический цинизм. Эллу это раздражало; ей было это чуждо. Патриции было за пятьдесят, она жила одна, имела взрослую дочь. Она, Элла это понимала, была женщиной отважной. Но Элле не нравилось общаться с ней слишком близко; не нравилось отождествлять себя с ней, пусть даже из сочувствия, потому что это означало, что она тем самым лишает каких-то возможностей саму себя. Или так ей казалось. Сегодня Патриция отпустила какой-то сухой комментарий по поводу развода одного из их коллег с женой, и Элла раздраженно оборвала разговор. Позже, когда она снова вернулась в их комнату, она извинилась, потому что обидела Патрицию. Общаясь с этой женщиной, которая была старше ее, Элла всегда испытывала неловкость. Патриция нравилась ей не так сильно, как она сама, и она это знала, нравилась Патриции. Она знала, что является для Патриции каким-то символом, возможно — ее собственной молодости? (Но Элла не позволяла себе об этом думать, это было опасно.) Сейчас она специально присела поболтать с Патрицией, она шутила, рассказывала что-то и вдруг с ужасом заметила, что глаза ее работодательницы наполнились слезами. Она увидела, словно в бинокле навели резкость, пухленькую, добрую, умную женщину средних лет, одетую в костюмы из модных магазинов, которые на ней смотрелись как униформа, увидела нарядную охапку подкрашенных седых волос, ее кудряшки; и — ее глаза: жесткие, когда она работала, и мягкие, когда она общалась с Эллой. Пока они сидели с Патрицией, Элле позвонил редактор одного журнала, где напечатали ее рассказ. Он спросил, свободна ли она и может ли с ним отобедать. Она сказала, что свободна, внутренне прислушиваясь к звучанию этого слова. Последние десять дней она не чувствовала себя свободной. Теперь же она была, нет, не свободной, но отдельной, отделенной, или же, чувствовала она, до этого она плыла по чьей-то воле — по воле Пола. Когда-то этот редактор хотел с ней переспать, и Элла его отвергла. Теперь же она думала, что, очень может быть, она с ним переспит. А почему бы и нет? Какая разница? Редактор был умным, привлекательным мужчиной, но одна мысль о том, что он к ней прикоснется, вызывала в Элле неприязнь к нему. В нем не было ни проблеска, ни искорки того инстинктивного тепла по отношению к женщине, приязни к женщине, которые она так сильно ощущала в Поле. И именно поэтому она теперь с ним станет спать; теперь она никак не может подпустить к себе мужчину, который привлекает ее по-настоящему. Но похоже, Полу было в любом случае все равно; он отпускал шуточки по поводу «мужчины, которого она привела к себе домой с вечеринки» так, словно ему это в ней почти нравилось. Что ж, очень хорошо; очень хорошо, — если он хочет этого, ей на все наплевать. И она позволила пригласить себя на обед, и она туда отправилась тщательно накрашенная, в настроении тошнотворного противления всему, что происходит, всему миру.

Обед был таким, каким он с этим человеком был всегда, — он был дорогим; а Элла любила хорошую еду. Ее собеседник был человеком занятным; и ей нравилось его слушать. Как обычно, между ними легко установился интеллектуальный контакт, и между делом, по ходу разговора, она поглядывала на своего собеседника и думала, что заняться с ним любовью — это нечто совершенно невообразимое. А все же — почему бы и нет? Он же ей нравится, разве нет? А любовь? Но любовь — мираж, достояние женских журналов; слово «любовь», разумеется, не приложимо к мужчине, которому все равно, спишь ты с другими мужчинами или нет. «Но если я собираюсь с этим мужчиной переспать, мне следует что-нибудь в связи с этим предпринять». Она не знала, как это сделать; она отказывала ему столько раз, что он уже давно ни на что не рассчитывал. Когда обед закончился и они вышли на улицу, Эллу внезапно отпустило: что за чушь, конечно, она не станет с ним спать, она сейчас пойдет обратно в свой офис, вот и все. И тут она увидела в дверном проеме двух проституток и вспомнила ту сцену с Полом, которая привиделась ей утром; и, когда редактор начал: «Элла, мне бы так хотелось, чтобы…» — она, улыбаясь, перебила его и сказала: «Тогда проводите меня домой. Нет, к себе домой, а не ко мне». Потому что сейчас для нее была невыносима сама мысль о том, что в ее собственной постели мог оказаться кто-то кроме Пола. Этот человек был женат, и он отвез ее в свою холостяцкую квартиру. Жил он за городом, он предусмотрительно держал жену и детей там, а холостяцкую квартиру использовал для приключений, подобных этому. Все то время, которое Элла провела с этим мужчиной обнаженной, она не переставая думала о Поле. «Должно быть, он сумасшедший. Зачем я связалась с сумасшедшим? Он что, действительно считает, что я могу спать с другим мужчиной, когда у меня есть он? Не может такого быть, чтобы он действительно в это верил». Тем временем она старалась быть как можно более милой и приятной с этим своим интеллигентным товарищем по интеллектуальным трапезам. Он испытывал некоторые затруднения, и Элла знала, что это происходит оттого, что она не хочет его по-настоящему, и поэтому виновата в этом она, хоть он и винит в этом себя. И поэтому она настроилась на то, чтобы доставить ему удовольствие, говоря себе, что незачем ему испытывать все эти муки из-за того только, что она совершает преступление, — она спит с мужчиной, за которого и гроша ломаного не даст… и когда все закончилось, она просто списала со счетов весь этот инцидент. Все это для нее ровным счетом ничего не значило. И все же в ней остался осадок: она чувствовала себя очень уязвимой, она дрожала мелкой дрожью и хотела плакать, она была ужасающе несчастна. На самом деле она отчаянно желала Пола. Который позвонил ей на следующий день, чтобы сказать, что он опять прийти не сможет. И к этому времени ее потребность в Поле была уже настолько велика, что она себе сказала, что все это не имеет ни малейшего значения, ведь он должен работать, он должен навестить своих детей.