Соглядатай, или Красный таракан - Николай Семченко

– Там молчат, а я не хочу молчать, – сказала Наташа. – Я специально хотела сделать тебе больно. Думаешь, мне нужен Юрий? Мне нужен ты, – она закусила нижнюю губу и, выдержав паузу, тихо закончила: А я тебе не нужна. И потому я решила тебе досадить.

– Никакой логики, – сказал я. – Или это как раз и есть та самая женская логика?

– Я знала, что тебе захочется посмотреть, кого Юра привел на твою квартиру, – продолжала Наташа. – И увидев меня, ты, быть может, хоть о чем-нибудь да пожалел бы…

– Я не вуайерист!

– Ну да, ты, по-русски говоря, соглядатай, – Наташа, не мигая, смотрела на меня. – Тебя всегда интересовали запертые двери, закрытые шторы и чужие шепоты и ласки… Разве нет? Ты абсолютно равнодушен к тому, что открыто, ясно и понятно, тебе непременно надо потихоньку проделать в шторе дырочку и поглядеть, что вытворяют перешептывающиеся за ней люди…

– Видишь ли, мне и в самом деле не нравятся открытые, светлые, незашторенные комнаты, где всё ясно и понятно: вот – стол, а вот – кровать, а возле кровати на тумбочке – презерватив… Я не хочу определенности, мне нравится всё неожиданное и непонятное.

– И ты это сегодня получил, – Наташа улыбнулась и неожиданно закашлялась.

Её лицо побагровело и вытянулось, и Юра похлопал её по спине. Он уже пришел в себя и, видимо, счёл за благо для всех нас показать, что ничего, собственно, не произошло: «Всё хорошо, прекрасная маркиза…» – вот так, и не иначе!

– Дурак ты, малахольный, – сказал он. – Вот до чего девушку довёл!

– Я? Довёл? Может, ещё и в чём другом с ней тут упражнялся? Ну и дела: это я, оказывается, во всём виноват…

– Да помолчите вы оба, – Наташа вытерла слезы, выступившие от надсадного кашля. – Я хочу спросить вас обоих: вы кого-нибудь любили искренне?

– Просто сюр какой-то, – откликнулся я и нарочито занудливым голосом продолжил:

– Экспресс-опрос на вечные темы после примитивного мордобоя. Итак, господа, скажите: способствует ли битье морд укреплению самого романтического и возвышенного чувства?

– Серёжа, я вполне серьёзно спрашиваю…

– А шли бы вы отсюда, и чем быстрей, тем лучше. Походный марш сыграть? Или так уберётесь? – я попытался иронично улыбнуться, но навряд ли это у меня получилось.

– Серёжа, ты никогда никого не любил!

– Видишь ли, милая, я люблю то, что мне недоступно: Париж, серебристую «Ауди», соломенное бунгало на белом песке под пальмами…

Наташа смотрела на меня широко раскрытыми глазами, и что-то такое мелькнуло в них – испуг, отчаяние, тоска – не знаю, но мне стало неловко и я отвёл взгляд в сторону.

– Ну-ну, продолжай. Ты ещё не вспомнил о цветущей сакуре в саду японского императора…

– Да, я много чего ещё не вспомнил из того, что никогда не случится в моей жизни! Но я это люблю. И ещё люблю то, что любить нельзя, потому что это неприлично, опасно, не дозволено. И всего этого, скорее всего, в моей жизни тоже не будет.

– И любви?

– А ты знаешь, что это такое?

– Да, знаю. Это когда берешь чужого, совершенно безразличного тебе мужчину и отдаешь ему себя, чтобы вытеснить другого человека из памяти, из каждой клеточки своей кожи, – Наташа улыбнулась равнодушно и жутко. – А ведь когда-то только при упоминании его имени мурашки бежали по спине, и хотелось вскочить, подпрыгнуть и полететь…

– Оригинально! Браво! – я захлопал в ладоши. – Однако не повторите ли, мадам, на «бис» ритуал вытеснения одного мужчины другим?

– Это – жертвоприношение, – не слушая меня, продолжала Наташа; её лицо стало гипсовым, а глаза будто остекленели. – И этого не понять тому, кто не любил…

– Ребята! Что за спектакль вы тут разыгрываете? – Юрка преувеличенно громко засмеялся. – Я с вас дурею! Бросьте разыгрывать буффонаду, не сходите с ума!

– А я не желаю приручаться! – заорал я. – Не же-ла-ю! Я не ручной, я – сам по себе, и мне не нужно то, что ты называешь любовью. Потому что это не что иное, как привычка. Да, привычка! Но она освящена некими высокими словесами…

– Да пошёл ты! – Наташа схватила сумочку и открыла дверь. – Оставайся, лавочка, с товаром! Мне ничего не надо…

И ушла.

Нет, не ушла, а легкой пушинкой вылетела в серый проём двери.

Я сел на пуфик, этот дурацкий пуфик, который по случаю купил в комиссионке пару лет назад: мне стало лень нагибаться, чтобы зашнуровать ботинки. Одно колёсико держалось у него на честном слове, уже давно надо было привинтить его основательно, да всё недосуг. И вот результат: колёсико выскочило, пуфик накренился и я чуть не слетел с него.

Юра, не глядя на меня, оделся и взялся за ручку двери.

Я молчал, и он молчал. Лишь пуфик смачно поскрипывал при малейшем моём движении.

– Теперь знаю, что я – бесформенная масса, – тихо молвил Юра. – Вроде куска пластилина, из которого можно вылепить что хочешь…

– Что? – не понял я. – У тебя глюки? Или как?

– Или как! – он дёрнул ручку двери. – Посмотрел на свой портрет. Всё понял. Спасибо, ты мне глаза открыл!

Дверь за ним захлопнулась. И я остался один. Один на этом идиотском пуфике. Рядом с телефоном, который молчал. И с портретом человекомассы.

Но ещё кто-то был рядом. Я чувствовал, как этот невидимый некто наблюдал за мной, и прикрывал свою ехидную улыбку ладонью, и пристально вглядывался в мои сухие глаза, и легонько покачивал головой.

– Кто тут?

В ответ – тишина.

В зеркале напротив шевельнулось серое отражение и медленно двинулось к краю рамы, повторяя мои движения. И когда я совсем вошёл в комнату, в зеркале никого не осталось. В нём привычно отражался пустой коридор.

Я опустился на диван, но тут же соскочил с него. Скомканная плюшевая накидка была забрызгана чем-то липким и резко пахла мускатным орехом. Она ещё держала в себе тепло и пот двух тел, и мне стало дурно от одной только мысли, что я вляпался, должно быть, в то, что выделяется при оргазме. Они тут е… сь, и даже воздух пропитался чем-то гибельно-сладким, и на какую-то секунду мне показалось, что я тоже был с ними. Третьим! И когда Юра входил в Наташу, то он входил и в меня, потому что я уже был её частью, и когда Наташа принимала его, то впускала и меня, потому что я, незримый, отныне присутствовал в каждом её мужчине.

Все люди – братья. Все братья – сестры. Все сестры… Кто все сестры? Майк Науменко, сочинивший песню про всех братьев-сестёр, что ответишь ты на мой вопрос?

Все души – сестры.

А может, у них нет пола? Как у ангелов.

И только тут у нас, на Земле, они разделяются на мужчин и женщин. И живут, и мучаются, и любят, и ненавидят, и чего-то хотят, и скорбят, и эта невыносимая тяжесть бытия, опуская их вниз, порой на самое дно, заставляет легко и радостно всплыть, взлететь, воспарить над сияющими вершинами, и выше, и выше, и выше – в ликующие бездны радостной тьмы.