Новый порядок - Виктор Косенков

— Что вы можете сказать по факту убийства гражданки Алтыниной? — канцеляритом вломил Платон. Сергей недовольно на него покосился.

— Ничего не могу сказать. Насколько мне известно, это в рамки проекта не входило. Вероятно, что-то пошло не так…

— Этот проект редактировал Сорокин?

— Да, кто же еще?

— И последний вопрос. Кто платил?

Прокурор внимательно посмотрел на Иванова, прищурился. Артему показалось, что между ними проскочила какая-то странная искра. Даже воздух начал пахнуть по-особому. Опасностью или озоном….

— Этого я вам не скажу, — прошептал генеральный. — Сами копайте.

Избранные тексты известной женщины:

«Скоро ли начнут закрывать газеты, когда без вести станут пропадать демократы, и откроются ли против них уголовные дела к апрелю или к сентябрю, не знаю. Возможны варианты. От 4-5 месяцев до 1-2 лет. Я знаю одно: в мире темнеет, и в одно прекрасное утро солнце вообще не взойдет».

Когда хмурые милиционеры выводили из Останкинской башни господина Сорокина, талантливый режиссер, надежда демократической общественности, был настроен героически. Павел Адольфович шел с гордо выпяченной грудью, всеми силами пытаясь выполнить сложный номер из армейской акробатики, называемый всеми сержантами всех армий «Брюхо подобрать! Грудь вперед!». Получалось не очень. Живот все время норовил испортить картину. В этой ситуации крепко выручали заведенные за спину руки. Получался эдакий студент-герой, страдающий за свои убеждения.

Вопреки обыкновению, менты не стали сразу запихивать режиссера в «пакет» и трамбовать его там «демократизаторами». Милиционеры остановились на ступеньках и были мигом облеплены стаей журналистов. Старший вяло помахивал рукой, вероятно призывая работников пера и микрофона разойтись. Журналисты, набравшиеся манер у своих зарубежных коллег и начисто выкинувшие из лексикона такое понятие, как этика, не поддавались. Они почувствовали запах очень горячей, остро приправленной и умело пропеченной сенсации.

— Друзья! — патетически воскликнул Сорокин. — Вы все, конечно же, смотрели серию моих журналистских расследований. Вы, конечно же, знаете, о чем шла речь вчера. И вот теперь вы, ко всему прочему, знаете цену обещаниям правительства. Всем этим россказням про демократию, рынок и Конституцию. Вот она — Конституция! Вот она — Демократия!

Павел Адольфович повернулся к журналистам спиной, демонстрируя скованные наручниками руки.

— Вот они, Права Человека! То, за что мы так боролись все эти годы, — возопил Сорокин, — втоптано в грязь!

По толпе журналистов пронесся ропот.

— Нет! Я не обвиняю этих ребят! — Павел головой указал на ментов, которые совсем пригорюнились перед объективами телекамер. — Они выполняют приказ! Они делают свою работу! И они ни в чем не виноваты. Я верю в то, что именно они когда-нибудь станут защищать нашу демократию! Но правительство, все его обещания — это одна огромная ложь! Наш Президент врет нам. Теперь мы все можем видеть результаты так называемой борьбы с коррупцией. Люди, я говорю вам, программа борьбы с коррупционерами — это ложь! Я хотел своими репортажами помочь государству, в котором живу. Как же я ошибся!!! Моей стране не нужна эта помощь! Она погрязла во взяточничестве и разврате. Серость правит! Серость в головах тех, кто отдал приказ душить Демократию! Злое, беспощадное быдло!

Менты наконец сумели проделать коридор среди микрофонов и объективов. Сорокин двинулся через толпу, беспрестанно крича:

— Держитесь! Я с вами! Боритесь, друзья мои! На всех камер не хватит! Всех не перевешаете! Свобода слова! Родина или смерть!

— Вот это он зря, — сказал Бычинский, разглядывающий запись ареста. — Это надо будет из новостей вырезать.

— Что именно? — спросил Мусалев.

— Про Родину. Это левачество ни к чему. «Родина или смерть», «Не пройдет!», еще бы «Венсеремос» запел.

— Творческая личность, — вздохнул Мусалев, делая пометки в блокноте.

— И менты какие-то неактивные, — скривился Бычинский. — Могли бы его потрясти или дубинкой по загривку.

— Менты настоящие. Эти могут увлечься… — осторожно произнес Мусалев.

— Ну и что? Ты хочешь сказать, забьют? Да об этого лося можно шпалы ломать, ему ничего не случится.

— В следующий раз учтем, Аркадий Ильич.

— В следующий раз? — Бычинский удивился. — Ты что же думаешь, у власти такие идиоты сидят? Я вообще удивлен, но они так отреагировали. С какой стати ему руки в браслеты застегнули? С какой стати милиция? В чем обвиняют? Порнография? Шантаж? Компромат?! Все по плану, надеюсь, было?

— Так точно!

Бычинский сморщился. Больной зуб дал о себе знать, стрельнул в нерв. Боль растеклась по всей челюсти. Аркадий с трудом удержался, чтобы не застонать. На лбу выступила обильная испарина.

Мусалев с тайным злорадством наблюдал, как босс, тяжело дыша, достает из ящика стола пачку ибупрофена, выковыривает две капсулки и глотает их не запивая.

— Если все по плану, — наконец сказал Бычинский, — то его скоро отпустят. Ничего незаконного в том, что он делал, нет. А подрыв конституционного режима они ему шить не будут. Слишком шатко и слишком глупо. И поскольку наш талант скоро вернется, мы должны выложить все заготовки разом. Понимаешь?

— В общих чертах…

Бычинский страдальчески поднял брови.

— Паша скоро вернется из СИЗО. Правильно?

— Правильно.

— А значит, у нас есть два дня на то, чтобы сделать из него героя. Это понятно? Все заготовленные репортажи пускаем в эфир. В прайм-тайм.

— А реклама?

— Черт с. ней, с рекламой! — гаркнул Бычинский. — Демократия в опасности! Я что, тебя учить должен?!

— Никак нет.

— Вот и хорошо. — Аркадий откинулся на спинку кресла, посмотрел в потолок, чувствуя, как отступает боль и во рту все немеет. — Пойду я к эскулапам. Пусть зуб мне сделают. Под общим наркозом. Нет сил терпеть больше.

Из вопросов Президенту:

«Господин Президент, почему Вы считаете, что именно международные террористические центры, а не бессмысленная жестокость российских военных и спецслужб толкают мирных жителей в ряды сепаратистов и террористов-смертников?"

Цыганский лагерь, каким бы бардачным и безалаберным он ни выглядел, всегда имеет свои особые системы по предупреждению опасности. Любой человек, который проник в лагерь, может быть уверен, что за ним постоянно и очень пристально следит несколько пар глаз. Это могут быть дети, притаившиеся в кустах, это могут быть старухи, которые с наигранным безразличием курят свои невероятные трубки. Это может быть кто угодно. В таборе все имеет свои уши и глаза. Те, кто по тем или иным причинам плотно контактирует с современными кочевниками, отлично об этом знают. Цыгане не терпят чужаков, не терпят их пристального внимания. Они выживают так, как делали это их предки. И нет никакого смысла менять устои и правила, пока они работают. Тут один держится за другого. Они могут сколько угодно ссориться, скандалить, друг другу морду бить, но если кто-то выстрелил во время обыска в милиционера, будьте уверены, официально это сделал неподсудный, несовершеннолетний ребенок или беременная женщина, которая случайно уронила ружье. Такова одна из позиций самообороны: старшего, способного приносить в табор деньги, всегда защищают более слабые. Цыгане очень хорошо знают Уголовный кодекс.