Смертельная лазурь - Йорг Кастнер

Промыв рану водой из стоявшего тут же ведра, я наскоро перевязал ее носовым платком. И тут мне в голову пришла идея: а что, если обвязать выступающий край камня платком и попытаться таким образом вынуть его? Я так и поступил. Боль в раненой руке была жуткая, пришлось даже стиснуть зубы, чтобы не застонать, но постепенно камень стал поддаваться, и в конце концов я извлек его из стены. Этот кусок гранита с заостренным краем мог служить превосходным оружием, однако в тот момент я об этом не думал — нужно было вскрыть ящики.

Помучившись, я все-таки сумел острым краем камня вытащить несколько гвоздей и приподнять доски. Содержимое ящика было завернуто в промасленную ткань. Развернув ткань, я в изумлении уставился на таинственную кладь. И спустя мгновение от души расхохотался.

Весь ящик оказался битком набит тонкими, в кожаном переплете молитвенниками для католиков. Видимо, жерардисты решили предусмотреть все, готовясь к грядущему утверждению католицизма в Нидерландах.

Безусловно, в качестве оружия духовного роль этих книг было трудно переоценить, но только они мало могли помочь мне выбраться отсюда. И как меня угораздило подумать, что в ящиках могло быть оружие? Я до упаду хохотал над собственной наивностью, и этот хохот отчаявшегося настолько поглотил меня, что я даже не сразу заметил вошедших: ван дер Мейлена и двух охранников — лысого и верзилу со шрамом на щеке. Последний навел на меня пистолет.

Ван дер Мейлен окинул меня строгим взором.

— Если уж наши молитвенники приводят вас в такой восторг, тогда мы предоставим вам возможность окунуться в вашу стихию. Я имею в виду живопись.

Он многозначительно кивнул лысому. Тот, подойдя к стене, поставил принесенную картину так, чтобы она хорошо освещалась свечой. Это была картина в лазурных тонах, изображавшая Титуса и Корнелию на прогулке.

— Зачем вы притащили это сюда? — спросил я.

— Вы же горели желанием узнать побольше о таинственной лазури, — резонно ответил ван дер Мейлен, указывая на полотно. — Вот вам картина! Можете смотреть на нее без помех сколько угодно.

Пока он произносил эти слова, в мою каморку вошел красноносый и принялся высыпать рядом с моей лежанкой содержимое принесенного с собой мешка: моток веревки, железные гвозди и увесистый молоток.

— Укладывайтесь на спину, Зюйтхоф, да поудобнее. И не помышляйте о том, как бы вырваться, а не то вместо наслаждения искусством заполучите свинец в голову!

Мое положение и в самом деле можно было считать безвыходным. Я прекрасно понимал это. Бросив молитвенник обратно в ящик, я шагнул к лежанке и, как велел ван дер Мейлен, улегся на спину. Лысый вместе с красноносым вбили несколько гвоздей в пол вдоль лежанки, и не прошло и нескольких минут, как я, накрепко связанный, и шевельнуться не мог. После этого по распоряжению ван дер Мейлена лысый поставил свечу поближе к картине.

— Вот теперь можете смотреть сколько влезет, — удовлетворенно констатировал торговец антиквариатом. — Уверен, вы испытаете массу занятных ощущений.

Они вышли, я слышал, как щелкнул замок, потом шаги постепенно заглохли. Интересно, остался ли охранник у дверей? Этого я сказать не мог. Впрочем, какая разница, остался или нет, — я все равно был намертво приторочен веревками к лежанке. Так что убежать я не смог бы при всем желании. Ни от них, ни от зловещей лазури стоявшей передо мной картины.

Впрочем, что касается последнего обстоятельства, здесь я мог кое-что предпринять. Просто не смотреть на нее. Зажмуриться. Так и только так можно было избавить себя от злокозненного излучения лазури. Отлично сознавая, что меня ждет, особых иллюзий насчет собственной участи я не питал — из памяти не изгладились воспоминания о жертвах дьявольской синевы. Я пролежал с закрытыми глазами часа два, а может быть, три или четыре — я потерял счет времени. Но заснуть при моей тогдашней взвинченности я не мог.

Потом ужас перед картиной каким-то необъяснимым образом стал исчезать. В один прекрасный миг страхи мои показались мне несусветной глупостью: как я, художник, мог испугаться картины? Увидь меня в таком состоянии Рембрандт, он от души бы посмеялся надо мной. Мне предоставлялась уникальная возможность созерцать воочию одну из этих загадочных картин в лазурных тонах, изучить ее — я же, глупец, закрывал глаза, чтобы не видеть ее. Как такое могло произойти? Почему? В конце концов, если я замечу, что со мной происходит недоброе, я в любой момент могу зажмуриться.

И я открыл глаза. Может быть, на меня подействовала неведомая демоническая сила, исходившая от картины.

Я смотрел на нее во все глаза, в очередной раз поражаясь мастерству Рембрандта в игре света и тени. Пронзительная синева особенным образом подчеркивала его мастерство, и я сожалел, что никогда раньше не работал с этим цветом. Я видел воду в ручье, вдоль которого прохаживались Титус с Корнелией, казалось, оживавшую на моих глазах, видел развевавшееся на ветру платье Корнелии.

И тут брат и сестра стали помахивать мне руками в знак приветствия. Я не верил своим глазам, но это было так. Нет, они больше не были простыми фигурами, запечатленными на холсте кистью и красками, нет, это были живые существа. Люди.

Корнелия шагнула из картины прямо в мою каморку и снова махнула мне рукой. И непринужденно улыбнулась мне. Я знал, я помнил эту улыбку. Как мне ее не хватало все это время! Я понял, что Корнелия желала сказать мне этим взмахом руки — она приглашала меня следовать за ней. Но как? Я и сдвинуться с места не мог из-за этих проклятых веревок. Но едва я вспомнил о них, как веревки тут же исчезли неизвестно куда и неизвестно каким образом. Их просто не было, и все. Я поднялся и, подойдя к Корнелии, заключил девушку в объятия.

Смеясь, мы странствовали по лугам, вдоль того же ручья, в котором мирно текла пронзительно-голубая, ошеломляющая синь воды. И мы были не одни. С нами шел Титус. Мы с ним держали Корнелию за руки.

Так мы и шли втроем.

Но какое-то время спустя мне вдруг почудилось, что Корнелию куда больше занимает брат, нежели я. К Титусу она проявляла куда больше знаков нежного внимания. Меня охватило недовольство — как такое может быть? Ведь я, я любил ее больше жизни, я рисковал жизнью ради нее, обегал весь Амстердам, чтобы отыскать ее пропавшего отца, а она…

Но Корнелии все мои мысли были, казалось, невдомек. Ее занимал один только Титус. Оба шутили, смеялись и вообще вели себя так, словно меня с ними не было. Так, словно их связывали далеко не братско-сестринские узы. Титус утащил Корнелию прочь от меня, взял на руки и стал кружиться с нею по высокой, странно голубевшей траве. Я хотел было отобрать у него девушку, но что-то удерживало меня от этого. Веревки, которыми я был связан! Я снова оказался в их плену и сам не заметил как.

И еще одно смутило меня: какие-то неясные силуэты вдали. Я мучительно всматривался в них, пытаясь разглядеть, но они так и оставались бледными тенями, исчезнувшими столь же внезапно, как и появились.

Снова повернувшись к Корнелии и Титусу, я понял, что брат куда-то исчез. На лугу осталась лишь Корнелия. Девушка устремила на меня невинный взор больших глаз. Мое недовольство ее лживостью переросло в гнев, в неукротимую ярость. И я бросился на нее. Теперь уже путы не сдерживали меня, но я о них и не вспомнил.