Смертельная лазурь - Йорг Кастнер

Корнелия, упав на землю, вскрикнула, и то был вскрик удивления, но мне было все равно от переполнявшей меня злобы. Поделом ей! Она заслужила это! Склонившись над Корнелией, я стал избивать ее. Постепенно вопли перешли в стоны, и девушка уже не пыталась оборониться от обрушившегося на нее града ударов.

Но я-то понимал, что она всего лишь притворялась, пытаясь перехитрить меня. Нет, тебе не уйти от справедливого возмездия, нет. И эта ее изворотливость лишь распаляла мой гнев. Обхватив пальцами шею Корнелии, я сомкнул их и не разжимал, пока не стихли предсмертные хрипы.

И тут неведомая сила оторвала меня от девушки — я и сообразить не мог, как это случилось. Крепко ударившись затылком о каменную стену, я едва не раскроил череп. Лазурный пейзаж, этот поросший синей травой луг расплывался у меня перед глазами словно утренняя дымка. Я вернулся в действительность.

Я по-прежнему находился в подземном лабиринте, которого и не покидал. Все в той же каморке, но на полу и с перерезанными веревками. У стены стоял портрет Титуса и Корнелии.

Корнелия! Она представала передо мной в двух ипостасях — на картине во время прогулки с Титусом по лугу, будто ничего и не происходило. И на полу — на полу лежала истинная Корнелия, в разодранном платье, окровавленная, с закрытыми глазами.

К ужасу, охватившему меня при виде растерзанной девушки, примешивалось и осознание, что все это моих рук дело. Пока я пребывал под коварными чарами адской лазури, будучи порабощен демонической силой, ко мне в каморку притащили Корнелию, предварительно перерезав сковывавшие меня путы. Результат этой мерзкой уловки был вполне предсказуем и ужасен. Я тупо уставился на свои руки, будто на нечто чужое, мне не принадлежащее. Я готов был отрубить их. Вот этими самыми руками я избивал Корнелию, а потом и задушил. Корнелию, которую всегда старался уберечь от зла! Отвращение к себе сменялось страхом, ужасом, какого испытывать мне в жизни не доводилось. Только теперь мне со всей очевидностью стало понятно, что есть эта смертоносная лазурь. И хотя я изначально сознавал всю исходившую от нее опасность, я так и не сумел противостоять ей, позволив внедриться в меня, завладеть моими помыслами. А завладев ими, она превратила меня в раба, в бессловесное орудие. Содрогаясь от ужаса, я представлял себе, как под власть этой источающей зло силы подпадает Амстердам или же целая страна.

Передо мной стояли один из охранников, ван дер Мейлен и доктор ван Зельден. Последний склонился над Корнелией.

Я хотел спросить, как все произошло, но голос отказывался повиноваться мне. Мне хотелось броситься на них, невзирая на присутствие вооруженного охранника, но сил не было даже подняться с пола, даже шевельнуться. Я не мог сказать, сколько продолжался припадок ярости, вызванный адской синевой, однако он высосал из меня все силы, и я лишь безучастно взирал, как ван дер Зельден осматривает израненную Корнелию.

— Она жива, но очень и очень слаба.

Эти слова доктора словно сбросили с меня неимоверный груз непоправимого, однако ничуть не уменьшили чувства вины.

— Унесите ее, — велел ван дер Мейлен охраннику. — А я займусь картиной.

Я чуть ли не с благодарностью наблюдал, как он взял картину и последовал за остальными, выносившими бесчувственную Корнелию в коридор.

Уже в дверях он обернулся.

— Теперь вам известна сила божественной лазури, Корнелис Зюйтхоф. И вы наказаны ею за предательство нашего дела — она высветила все дурное и самое мерзкое в вашей натуре. Ведь виной всему произошедшему — именно зло, коренящееся в вас, а не привнесенное извне!

Я по-прежнему валялся на лежанке, обхватив себя руками, дрожа и вновь и вновь вспоминая и переживая череду ужасных событий. Находясь во власти смертоносной лазури, я совершил то, о чем и помыслить не мог: еще немного, и я убил бы Корнелию, лишил бы жизни самое дорогое мне на свете существо!

Я пребывал в странном состоянии, витая между смятением и осознанием. И постепенно понимал, что именно подтолкнуло Осселя на зверское преступление. Дьявольская лазурь была наделена способностью вытаскивать из человека самое потаенное, даже то, в чем он и сам себе отчаянно избегал признаться.

В случае Осселя то была втуне терзавшая его озлобленность поведением Гезы Тиммерс, которую он любил и которая не гнушалась использовать его доброе отношение к ней в своих, отнюдь не праведных целях, постоянно унижая, позоря его. Любовь Осселя и его готовность поступиться ради нее своими интересами перевешивали упомянутую озлобленность, однако дьявольская синева заставила его позабыть о высоких чувствах, и верх одержало свирепое ожесточение, коренившееся где-то глубоко внутри Осселя, которое и превратило его в убийцу.

А как же все-таки обстоит дело со мной? Снова и снова я задавал себе один и тот же вопрос: неужели и во мне таится ненависть к Корнелии? Чем еще объяснить мою агрессивность в отношении ее? Ядовитая лазурь полотна заставила меня приревновать ее к Титусу, но разве имел я хоть малейший повод для такого рода ревности? Титус был родным братом Корнелии, к тому же умершим, и в этом я не сомневался, что бы мне там ни говорил Рембрандт, пытаясь убедить меня в обратном. Что же я мог в таком случае поставить в вину Корнелии? Может, ее, мягко говоря, негативное отношение к моим встречам с Луизой ван Рибек? Но как раз в этом мне было проще простого понять ее и даже посочувствовать ей. Какая уж тут может быть ненависть? Но как ни копался я в себе, все мои попытки обнаружить хотя бы ростки ненависти к Корнелии оставались тщетными.

И все же я зверем набросился на нее. Это доказывали пятна крови там, где лежала девушка. Ее вопли ужаса до сих пор стояли у меня в ушах, доводя почти что до отчаяния.

Бесчисленное множество раз я задавал себе этот вопрос — почему? Только один ответ мог быть на него: нет, не потаенная ненависть к Корнелии подвигла меня на бесчеловечный поступок, нет, скорее, речь могла идти о моей ненависти к себе. С тех пор как я из-за отношений, завязавшихся у меня с Луизой, утратил доверие Корнелии, я изводил себя бесчисленными упреками. С большой охотой я оторвал бы от себя и бросил в огонь ту часть своего естества, которая была одержима Луизой. И вот ядовито-синий демон докопался до столь потаенного чувства, вытащил его и обратил против Корнелии. Дьявольская горячка придала ему облик ревности, едва не погубившей меня.

Я невольно поежился. Завернувшись в одеяло, я продолжал размышлять о неправедном могуществе цвета под названием «лазурь».

30 сентября 1669 года

В конце концов изнеможение сделало свое дело, и я провалился в зыбкий, беспокойный сон, переполняемый апокалипсическими видениями, изнурявшими меня отвратительно яркой синевой. Не раз я просыпался в холодном поту, тщетно желая не засыпать больше, но усталость и слабость были сильнее меня.

Пробудившись в пятый или шестой раз, я расслышал непонятный и довольно громкий шум. Поначалу я принял его за продолжение кошмарных видений, однако шум не утихал. До меня доносились громкие крики, звуки торопливых шагов и выстрелы.