Оборотень - Евгений Сухов

— А ты остряк. Лука!

— На том стоим!

— Я у тебя вот что хочу спросить, сколько лет ты нашей тюрьме-матери отдал?

— Семь ходок за плечами. Где только не чалился. В этом году двадцарик намотаю. Юбилей! Так что приглашаю. — И Лука снова непринужденно расхохотался. И вдруг подумал о том, что окажись в «петушиной стае», то вряд ли сумел бы сейчас смеяться.

— А я не отказываюсь, — серьезно отозвался Петряк. — Срок у тебя для настоящего авторитета весьма приличный. И сам ты еще крепкий. С начальником тюрьмы мы приятельствуем, так вот я ему шепну, чтобы он тебя в нашу хату перевел. На Камчатке жить будешь, старина!

Такого предложения Лука не ожидал, аж дух захватило. Сидеть на Камчатке означало попасть в высший воровской совет тюрьмы, от воли которого зависела не только судьба осужденных, но отчасти и благополучие начальника исправительного учреждения. Кроме того, ни для кого не было секретом, что на стол авторитетам жратву таскают прямо с базара. Достаточно у них и выпивки.

Подумав о водке, Лука мечтательно проглотил слюну.

— Вас же пятеро в камере, так это что…, шестым?

— Ты вместо Фили будешь, его возвращают в Тюмень. Следаки на него что-то крупное откопали, скорее всего, срок добавят.

Небо, голубое еще минуту назад, стало беспросветно серым. Заморосил дождь. Мелкий, частый. Петряк остановился, поднял воротник и недовольно проворчал:

— Прорвало, теперь до самой зимы будет такая сырость. Я вот что у тебя хотел спросить, Лука, неужели это правда, что ты замочил Керосина?

Он был из тех настырных людей, которые смогли бы расколоть даже мертвеца.

Лука немного помолчал, а потом признался:

— Правда, Петряк.

Тот улыбнулся, сверкнув золотыми коронками, и отвечал дружески:

— А ты молоток, Лука. Хотя, чего не сделаешь, когда припрет по-настоящему.

И Лука по хитроватой физиономии Петряка догадался, что от него невозможно утаить ни один тюремный секрет. СИЗО для вора такой же родной дом, как для медведя дремучий лес.

— Вот и здесь приперло.

— Эй, начальник, в камеру хочу! Или ты меня простудить решил? Так не рассчитывай, раньше положенного срока все равно не сдохну, — заорал Петряк в зарешеченное небо, где по толстым прутьям вышагивал с автоматом в руках плотный сержант. У охранника заканчивался второй год службы, и он видел себя уже на мягком душистом сеновале в компании самых симпатичных колхозных девчат.

Родителям и друзьям сержант Еремеев сообщал, что служит в ПВО, а сам потихонечку перешивал красные погоны на черные, прилаживал в петлицы скрещенные пушечки и старательно готовил легенду о том, как был частичкой воздушного щита родины.

Сам он был из глухого сибирского села, где большая часть мужиков отбыла наказание, и страну они знали не по туристическим маршрутам, а по колониям и пересылкам. Они могли сказать, где больше всего комаров, где самые злые собаки и где начальник учреждения большой плут. Они умели ненавидеть овчарок, колючую проволоку, заборы, презирали солдат срочной службы и не упускали случая, чтобы дать пинка такому «воину», отправляющемуся на дембель.

Сержант Еремеев знал, что ни один из мужиков не отдаст дочь замуж за такого солдата, а сам он станет для села всеобщим посмешищем. Поэтому место своей службы он тщательно от всех скрывал пуще самой страшной государственной тайны.

Он даже отказался сделать традиционный дембельский альбом.

— Чего орешь?! — зло крикнул Еремеев. — Не посмотрю, что ты авторитет, могу и прикладом между лопаток хрястнуть.

Самое замечательное в его службе было то, что практически любой его поступок оставался безнаказанным: можно было не только смазать по роже зека, который ему чем-то не понравился, но и натравить злобного пса на любого осужденного. И даже если кто-то из них затаил черную обиду, то можно было не расстраиваться по этому поводу — каждый отслуживший солдат мгновенно растворялся на бескрайних просторах и найти его практически было невозможно.

— В камеру бы его ко мне, — огрызнулся вполголоса Петряк, — я бы научил его дышать почаще…

Локалка охранялась солдатами из спецподразделения внутренних войск МВД. Мякиш явился в карантинный барак в сопровождении четырех «гладиаторов», на лицах которых была решимость и готовность ко всему. Они напоминали свирепых бультерьеров, способных разорвать на части всякого, на кого укажет его царственный перст. Для них не существовало никаких авторитетов, кроме Мишки Мягкова, а о Бирюке они наслышаны не были.

Своим внезапным появлением Мякиш хотел дать понять, что его слово в колонии значит куда больше, чем авторитет пришлого смотрящего.

Зеки при появлении Мякиша поспешно расступились по сторонам. Всем еще был памятен случай, произошедший две недели назад: смотрящий колонии повелел опустить двух мужиков за то, что те посмели разговаривать с ним в пренебрежительном тоне. Сначала он влепил каждому из них по оплеухе, а потом отдал в пользование своим быкам.

Мякиш ступал по бараку уверенно, прекрасно зная, в какой стороне находится закуток Бирюка. У самой каморки он остановился — двое блатных встали на его пути и хмуро поинтересовались:

— Почему ты не здороваешься, Мишка? В чужую хату вошел, а пидорку с головы сбросить не желаешь?

— Уж не в «кумовья» ж вы играете, чтобы перед вами шапку ломать? — злобно пробасил смотрящий. — Где Бирюк?

Вор скосил глаза в сторону — за разговором напряженно наблюдали остальные блатные. Тут Мякиш понял свою ошибку — глупо было являться в карантинный барак в сопровождении всего лишь четырех бойцов. При желании блатные могли исколоть его гвардию перьями в первые же десять минут конфликта.

Дверь каморки неожиданно распахнулась, и в узком проеме показался Бирюк. С минуту он внимательным и цепким взглядом изучал смотрящего и его свиту, а потом, улыбнувшись, широким жестом радушного хозяина пригласил гостя к себе в каморку:

— Проходи, Миша, а я ведь тебя ждал!

Блатные отступили на шаг, и Мякиш уверенно прошел внутрь.

Подобные встречи с глазу на глаз были в правилах среди законных. Эти беседы очень смахивали на переговоры политических лидеров, когда даже ближайшее окружение не должно было знать, о чем они говорят.

Мякиш неторопливо опустился на стул и осмотрелся. Каморка Бирюка отличалась от всех комнат, которые он видел в колонии. Если у прочих авторитетов на стенах можно было увидеть только голых баб с растопыренными ногами, то у Бирюка комната напоминала уютный кабинет научного работника. На полке над койкой стояли книги в толстых замусоленных переплетах. На дощатой стене висела картина, на которой был изображен тундровый пейзаж. Картина была написана почти профессионально, и было ясно, что художник с заполярными широтами был знаком не понаслышке.