Обоснованная ревность - Андрей Георгиевич Битов

– Зябликова, который спал напротив. А вдруг Лёнечка – великий поэт? Смешно. Быть не может. Что я в этом понимаю? А вдруг?.. Тогда кто я? Дантес, Мартынов? Бред какой-то… Странные люди. Не думал, что у Натальи – такая среда. Причем в Ташкенте. Другие люди. Богема, мать…

До сих пор еще есть разные люди – вот чего я не ожидал… И как все похожи! Одинаково у всех. И у разных одинаково, не только у одинаковых. И через двадцать лет одинаково, а может, и через миллион – какой-нибудь членистоногий наш мутант будет сортировать те же ракушки… Хоть и нет. (Лёнечка все царапал на своем колене.) Он – не я, да ведь и двадцать лет – разница!.. Он представил вдруг, что у них с Асей мог быть вот такой сын. Ужас! Нет-нет, это он зря: Лёнечка уже другой, не такой, как он… Разве я знал сотую долю столько, сколько он уже понимает в своих стихах?.. Однако странно: в стихах зряч, здесь слеп. Неприменимость забавна… Я был такой же. Разве я стихов не писал? Но, господи, лучше не вспоминать – что это были за стихи! Может, все-таки у него талант?.. Мне-то какое дело!.. – рассердился Монахов. Ну талант, – так я, что, должен истории бояться? Авось в школе меня проходить не станут. Допустим, мне выпала такая же роль, как Дантесу, так разве меня царь ему подстроил? или враждебное талантам общество? Смешно. Пожалуй, это очень как раз непочтительно относиться к талантам не как к людям, а как к достояниям, как к шутам гороховым; уступать им своих дам, не стреляться с ними, считать, что это божья роса, а не они вам плюнули в рожу… М-да, нет, я темный инженер, слепое орудие в руках судьбы. Так честнее. Я хочу спать с Натальей, ради этого огород городил, жену и родителей перешагнул, и она хочет того же. Не достаточно ли? И если я ради него откажусь, разве не сыграю ровно ту же роль в отношении его, если не хуже? Наталья ведь в обиде на меня, как с ним-то обойдется? Хороший мальчик, я полюбил его. Хотя кого я люблю?.. И я был хороший мальчик. Так что же, тот мужик, увидев мою как бы святую пустоту, должен был перекреститься и бежать? Он и так поступил по справедливости, по-братски… Ужас! А вот еще ужас, если Ася тогда… Может, он вернулся, а она как-нибудь открутилась и ничего у нее с ним не было? Не дотянешься, не допросишься, не узнаешь ровно никогда. А если все-таки не было, кто же я тогда, что так все теперь понимаю! Морг, как говорит Наталья. А даже, если было, все равно – морг, раз уж узнаю, и знаю то, чего сердце не должно знать умом своим, а не мозгом (моргом) вшивым. Что же делать с Лёнечкой? Зачем я ввязался, болван! Ишь расчувствовался, сердечность несуществующую почуял. Сколько раз еще мне обманываться, что я есть, когда меня нет? Впрочем, с каких это пор меня нет? А – с давних. Боже, что же это за пытка – без любви! Все обманываешься, все надеешься, а – дудки! По губам помажет – и все. Мимо. С сердцем, видите ли, чувствуют, а без сердца – нет. А то, что нет сердца, это ли не чувство! Да это ад прижизненный, да еще и за неведомый грех. А с сердцем – греши да радуйся. Кому хуже, неизвестно. А может, у меня огромное, доброе, щедрое сердце? А я и этого не знаю, есть оно у меня или нет. Бьется там что-то, трепыхает, а что это? Вот и спрашивается, если я любил Асю сильнее всего в жизни, то любил ли я ее вообще? Я ведь ничего не помню – огромный темный мешок. Казалось, с миновавшим счастьем, а сунул туда наугад руку – такую дрянь вытащил, что больше и не суну, и вспоминать не буду. Так правильнее будет, сердечней… Ничего не помню. Лица ее не помню. Любви ее не помню. И ведь действительно – не помню. Казалось, смерть моя – расстаться с ней, а разрыва – не помню, ни боли, ни трагедии – ничего. Просто должен был умереть, каждую секунду грозила мне гибель, а секунда прошла – я и не заметил. Просто не стало Аси – и все. Не помню. Что-то все-таки вроде было, какая-то драма, не могло не быть. Нет, не помню… Помню, что была Ася, а потом ее нет, и я почему-то на пляже…

– Я написал, – прошептал ему Лёнечка в ухо.

– А… – Монахов очнулся.

– Только я другое написал. Не то, что читал.

Монахов взял листок. Лёнечка сжался в тихий комок. Монахов пробежал глазами, что-то зазнобило в спине, защипало в глазах, текст поплыл, Монахов снова навес на фокус – крупным деревенским почерком было написано вот что:

Эта женщина недописана,

Эта женщина недолатана,

Этой женщине…

Строчки покачивались, легко вбегая в мысленный слух Монахова; он их с удовольствием не все понимал…

Вот сидит она, непричастная,

Непричесанная – нет ведь надобности.

И рука ее не при часиках,

И лицо ее…

Вдруг понятен стал Монахову наговор – и он все понимал.

Что мне делать с ней, отлюбившему,

Отходившему к бабам…

– Ну-ну! – ласково усмехнулся взволнованный Монахов.

Подарить на грудь бусы лишние?

– Ах! – охнул Монахов и от наслаждения пропустил следующую строчку.

Ничего-то в ней не раскается,

Ничего-то в ней не разбудится,

Отвернет лицо, сгонит пальцы.

Незнакомо-страшно напудрится.

Монахов это увидел, полный восторг владел им.

Я приеду к ней как-то пьяненький,

Завалюсь во двор, стану стекла бить…

Монахов почти плакал, последние строчки неотчетливо плавали в его глазах и вдруг кончились.

– Потрясающе! – сказал он.

Лёнечка был более смущен, чем польщен.

– Вы печатаетесь? – стыдливо спросил Монахов.

– Не, меня никогда не станут печатать.

– М-да, – сказал Монахов. – У нас ничего не осталось?

– Тс-с! – сказал Лёнечка, покосившись на лежавшую к стенке Наталью, и приложил палец к губам с видом плута. Он прокрался на четвереньках, порылся за шкафом под шкурой и приполз с бутылкой “краски” в руке и папиросиной за ухом.

– Вот, – сказал он шепотом. – Зябликовская заначка.

Монахов глянул на Лёнечку, потом