Божьи безумцы - Жан-Пьер Шаброль

любить и время ненавидеть, время войне и время миру. Явившись мне во сне, отец мой сказал:

«И псу живому лучше, нежели мертвому льву. Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают, и уже нет им воздаяния, потому что и память о них предана забвению; и любовь их, и ненависть их, и ревность их уже исчезли, и нет им более части во веки ни в чем, что делается под солнцем». Вот что изрек отец мой, казненный колесованием, явившийся мне во сне.

По правую руку от него стоял мой брат Эли, потом увидел я Пужуле с черными гниющими ногами и еще явились мне Луи Толстяк из Кабаниса и трое Фельжеролей, лесоруб Фоссат, Варфоломей, сын возчика Старичины, мой брат; Теодор, коему вспороли живот и, набив его соломой, зашили, и почтенный Альсид Фавед, по прозвищу Писец. Все они были львами и говорили мне теперь: «Мы умерли».

Первый мой учитель, Альсид Фавед из Шан-Пери, ушел последним. Вот что он сказал мне:

— Иди, вкушай с радостью хлеб свой и пей в веселии вино, ибо с давних пор ты угоден богу делами своими. Наслаждайся жизнью с милой женою в дни жизни, которые бог отпустил тебе под солнцем, — это твоя доля жизни среди твоих трудов. Все, что рука твоя в силах совершить, совершай, ибо нет ни трудов, ни мысли, ни познаний, ни мудрости в обители мертвых, где я пребываю, где скоро будешь и ты.

И вот теперь я вижу, что мне неведомы пути ветра, неведомо мне, как образуются кости младенца во чреве матери, неведомы мне предначертания господа-вседержителя.

Радостен свет человеку, и приятно глазам его увидеть солнце. Увидел я зреющий виноград и увидел также, что раскрывается предо мною в нежном свете моя молодость, ибо мне всего лишь восемнадцать лет. И тогда возликовал я, предался радости, следуя путями, кои указывало мне сердцу и кои видели глаза мои. Я открыл душу свою юности, заре, пока еще не затмился свет солнца, луны и звезд, пока не затворились наглухо двери и не замерли на улице голоса поющих девушек, пока еще не настало мне время встретить нечто ужасное на пути своем, когда сломается колесо, подающее воду в водоем, когда я сойду в вечное обиталище и прах мой отыдет в землю, откуда и взят он был, а душа моя возвратится к богу, даровавшему мне ее.

Вот как постиг я, что должно мне войти в вертоград юности и что сбор плодов в нем угоден богу.

И я сказал о том своей любимой, а затем я разделил с нею ложе, как муж с женою. А теперь вот какова молитва моя:

«Благодарю тебя, господи, за то, что по воле твоей бывают мгновения, когда земная жизнь наша, свернувшись, изогнется, перекрутится, подобно полотнищу холста, подхваченному бурным потоком, подобно холсту, который жгутом, комком протискивается в узком пространстве меж каменных глыб. Благодарю тебя, господи, за то, что ты поверг все сотворенное тобой в поток нашей любви, благодарю за то, что все утонуло в сердце супружеской четы, благодарю тебя, господи, за то, что ты на миг дал нам свою власть быть средоточием вселенной».

Вот у нас рождество в месяц сбора винограда: родился младенец в нашей Пустыне, в пещере древнего Лозера, на высоте поднебесной; родился младенец, и у него вся жизнь впереди, а в нем вернулся к нам Давид Фоссат, великан лесоруб из Гурдузы, тот, кого обратили в прах пушки, стрелявшие по нас в упор у башни Бийо; и возвратило его нам чудо любви, ибо выносила сына под сердцем маленькая Мари, жена Фоссата. Воспреемником новорожденного был Жуаии, и по решению Гюка младенца нарекли Никола-Давид-Иисус; на крестины пришел из Шамаса его дед Спасигосподи, — он и мой крестный, старик Поплатятся, как будто были волхвами, и один все взывал к голубке, к символу мира, а другой к мечам архангелов; хоть не было в пещере ни коров, ни телят, зато овец и коз на каменистых склонах паслось достаточно, и с тех пор место это будет называться Новым Вифлеемом.

Крик новорожденного, внезапно раздавшийся среди наших грубых мужских голосов, столь необычаен, что мы, услышав его, умолкли; такой слабый крик, а меж тем он, словно труба Иерихонская, вострубившая золотой осенью, как раз в ту пору, когда мне исполнилось восемнадцать лет. Собравшись у костра, мы возносили хвалы предвечному, поднимая кубки с мальтийским вином, и радость переполняла наши сердца, — ведь вопреки маршалу Франции, пяти генералам, тринадцати бригадирам и трем драгунским полкам, восемнадцати батальонам фузилеров, многим тысячам ополченцев, негодяям из Сен-Флорсна, отрядам Святого Креста, — мы, дети божьи, держим под своим надзором здешнюю торговлю и дороги, останавливаем путешественников, взимаем налоги, подати и десятину, вершим правосудие, пользуемся правами властителей края, — рыцарь Роланд заставляет соблюдать правила охоты; в нашем Малом Ханаане генерал Кавалье решает дела о посевах; в Алесе и в Ниме начинается уже нехватка соли и муки{97}.

Слава господу воинств!

Часть ЧЕТВЕРТАЯ

Старик Всеедино умер, убит на солнечном склоне Серра, где первым созревал в Севеннах виноград; старый виноградарь делом чести считал холить свои лозы и раньше всех собирать спелые гроздья и, верно, не пожелал бы он себе иной смерти.

Когда мы нашли его, он стоял на коленях, уткнувшись головой в роскошный куст золотистой шаслы, из груди его на лозу еще вытекала кровь из трех пулевых ран. Мы там к похоронили его, под красивой смоковницей, пробившейся меж камнями опорной стены; потом в честь покойного от ведали шаслы из его виноградника. А теперь вот я снимаю списки с приказа Жуани, уведомляющего людей, что мы будем открывать огонь по всем, кого обнаружим на виноградниках.

Вслед за летом знойным осень пришла,

Холода, жару и грозы с собой принесла.

* * *

Прибыл гонец из Долины, на этот раз пешком, — серую его лошадь убили под ним около «Большой сковороды»; о к совсем запыхался, карабкаясь к нам, не мог говорить и, пока не вернулся к нему голос, молча показывал нам новый ордонанс, только что отпечатанный, — жирная краска еще прилипала к пальцам.

Маршал де Монревель в том ордонансе доводил до всеобщего сведения, что его величеству королю Франции угодно было повелеть ему, маршалу, привести нижеперечисленные приходы и местности в такое состояние, чтобы