Божьи безумцы - Жан-Пьер Шаброль

и здорово отделал бородку и пудреные букли офицера.

Женоподобный придворный красавец вздумал было поершиться, да последняя вспышка гордости оборвалась жалобным писком, когда Дариус Маргелан кольнул его сквозь раззолоченный кафтан трехгранным своим лезвием и, заразившись дворянской учтивостью, представился:

— Маргелан! Выхолащиваю кабанов!

И тут нарядный офицер принялся плакать и сетовать. Ведь говорили ж ему другие офицеры, когда он прибыл сюда: война против гугенотов ни чести, ни поживы не принесет, а уж пощады от еретиков не жди никакой. А он, несчастный, попал в Эно в какой-то убогий полк, самый жалкий из всех усмирителей Севенн, да еще назначили его командовать бездельниками-ополченцами и наемными грабителями.

В заключение он предложил нам все свои перстни как выкуп за его жизнь, Жуани сурово сказал ему:

— Мы-то не грабители. Можешь не беспокоиться, зароем тебя в землю со всеми твоими побрякушками.

* * *

Холодный дождь, перемешанный со снегом, хлестал по каменистому пологому склону. День был на исходе, то золотой, то пасмурный, — по воле темных туч. Порывы ветра изгибали струи дождя и, осыпая нас опавшими мокрыми листьями, приносили с собою запах лесной прели и грибов.

На утесе, нависшем над пустошью, восседал Никола Жуани, пастырь божьих детей, собравшихся в Лозерских горах, а рядом с ним наши главные пророки: по правую руку Соломон, а по левую — Гюк. Между этой гранитной кафедрой и застывшей в ожидании паствой, где в первых рядах находились матери с младенцами у груди, беременные женщины и больные, на середине маленькой площадки ждали решения своей участи пленные, голые, дрожащие, и среди них был высокородный офицер, царедворец, похожий сейчас на ощипанного цыпленка.

Над скопищем людей островками поднимались шкафы и двери, кои еще не успели убрать. Дети, забравшись на горы столов, поставцов, ларей, сидели на них стаями. То тут, то там блеяли козы, ревели ослы, с которыми не расставались хозяева, так же как некогда в стане иудейском на востоке Палестины.

Когда солнце проглядывало между туч и золотило дали, на гребне кряжа вырисовывались, словно зубья пилы, наши дозорные.

На собравшихся снизошла благодать: дар пророчества осенил троих мужчин, пятерых женщин и двоих детей, — впервые коснулся он сих избранников и устами их повелевал одно и то же: отвечать ударом на удар, сжигать дом за каждый сожженный дом, разрушать деревню за каждую разрушенную деревню.

Военачальник Лозерского отряда отдал тогда пленных на суд народа. Ополченцы были из Жеводана. Первый — мясник в Блеймаре — г- не раз продавал тухлое мясо; второй — младший сын кюбьерского судьи — обрюхатил свою племянницу; третий отправился в Севенны, надеясь найти в разрушаемых стенах кубышки с золотом; четвертый пошел в ополчение, потому что был очень уж безобразен и без помощи оружия не мог бы добиться любовных утех; пятый и шестой — пастухи с Мамежанского нагорья — хотели посмотреть наш край, а иначе им бы его не увидеть. Они дезертировали, потому что стены домов оказались прочными, похлебка — холодной, солома — мокрой, да еще потому, что не находили ни золота, ни девок, и потому, что непрестанно лил дождь.{100}

Седьмой — офицер — презирал их, но командовал ими. Больше ничего Жуани не сказал о нем и отдал их всех на суд народа.

Горластый повторял слова Жуани, слово в слово, будто кричал глухим, а посему дозорные, невидимые сейчас, когда дождь усилился, тоже могли слышать. Тучи обложили все небо, солнце, по-видимому, не собиралось еще раз показаться; дул резкий ветер.

Соломон воззвал к собравшимся, заклиная их изгнать злобу из сердца своего, дабы следовать заветам господним и судить по справедливости.

И тут вдруг грянул гром, словно небо одобрило его слова, посыпался град. Какой-то старик погрозил пленникам кулаками:

— Негодяи! Из-за вас виноград-то у нас до сих пор не собран!

Сквозь шорох падающего града и свист ветра послышался тонкий голосок: «По закону Моисея!» Так как многие не расслышали, Горластый повторил: «Моисей!», а тогда все закричали: «Моисей! Моисей! Моисей!» — и захлопали в ладоши.

Осужденных повели к горному потоку, за ними все двинулись толпой. На берегу речки Маргелан проверил, есть ли у офицера, которого раздели догола, перстни на руках, ожерелье и прочие его драгоценности.

Молодой дворянин воспользовался минутой и заговорил быстро, быстро, объясняя Маргелану, мастеру холостить хряков, что он, королевский офицер, всегда старался как можно усерднее служить королю и господу богу и, стало быть, казнить его за это — дело беззаконное.

Маргелан смутился лишь на минуту.

— А ну тебя! Что ты мне голову морочишь? Вон как все закрутил, запутал… Убирайся!

И он столкнул офицера вслед за другими пленными в речку; она так вздулась от дождей, что приговоренным пришлось взяться за руки, чтобы перейти ее вброд. Другой берег представлял собою отвесную скалу, в коей была впадина, и все семеро забились туда.

Когда мы выстроились на нашем берегу - напротив пленных, град перестал, тучи разорвались и засиял чудесный свет, — все сочли это знамением небесным, знаком к началу казни и стали собирать круглые голыши, блестевшие как золото. По воле небес солнце ярко светило все время, пока длилось избиение камнями, а потом позлатило лучами своими малых детей, еще долго игравших на берегу речки, когда уже ни одна рука или нога не шевелились больше под грудой брошенных камней.

Старик Поплатятся не сходит теперь с верхушки горы, глаз не сводит с каменистого склона, а ночью он видит не хуже, чем днем.

— Альсид, они к Борьесу подбираются… Ох, погоди, поплатятся они, поплатятся!..

— Эге, дождь хлынул! Под этаким ливнем не очень-то легко дома жечь. Право, Самуил, небо-то им не помогает, слава тебе господи!

С тех пор как Альсид Спасигосподи, старейший в роде Шамасов, поселился здесь, два старика не расстаются; тут им вольготно, — могут сколько угодно спорить и кричать, даже ночью, не страшась разбудить драгун, но, кажется, они перед смертью придут к доброму согласию.

Спор у них все тот же, даже опустошение Севенн ничего не изменило в прениях о вере, начавшихся у них в дни молодости, когда оба сражались под знаменами герцога Рогана на войне, настоящей войне; теперь же оба старца поджидали новую схватку с неприятелем, рассчитывая почерпнуть в ней доводы в свою пользу.

Спасигосподи говорит:

— «Никто не заботится о деле твоем, чтобы заживить рану твою; целебного врачества нет для тебя. Все друзья твои Забыли тебя, не ищут тебя; ибо я поразил тебя ударами неприятельскими, жестоким наказанием за множество беззаконий твоих; потому что грехи твои