Магия кошмара - Питер Страуб

Любой, чья деятельность сопряжена с получением и сдачей больших сумм наличными, со временем придумывает метод, как направлять часть этих наличных в другое русло. Некоторые сначала пытаются испробовать свой метод на практике, и большинство попадаются. Нехитрый метод «хватай и беги» вроде моего, если тебя не схватили за руку на месте, ничем не хуже любого другого. За время моей службы в магазине многие сотрудники обнаружили несовершенство своих методов, только когда на их запястьях защелкнулись наручники. (Мистер Макнейр никогда не проявлял жалости и не давал второго шанса — никогда.) С того момента, когда мои ожившие глаза встретились с моими прежними глазами в туалетном зеркале, я начал забирать из доступных мне наличных суммы, соответствующие моему унижению, красть причитающуюся мне зарплату. Все, что оставалось, — это выработать метод, который позволит мне остаться безнаказанным.

Много, много существует подобных методов, хотя порой даже они подводят. Не буду утомлять вас деталями своего, скажу только, что одной из его составляющих являлся тайный набор бухгалтерских книг. Метод успешно действовал на протяжении более двух десятков лет и принес мне сумму, почти компенсирующую мое постоянное унижение. Мистеру Макнейру было известно, что у него между пальцев утекают значительные суммы, но, несмотря на лихорадочные попытки поймать вора с помощью хитроумно расставленных ловушек, он так и не смог узнать, кто и как. В ловушки попадались мелкие воришки, неосторожные кассиры, подделыватели чеков, фальсификаторы счетов, но ни в одну из них так никогда и не угодил главный враг.

В тот вечер, когда на моем тайном счете стало сто тысяч долларов, я устроил праздничный ужин с омарами и бутылкой французского шампанского в самом дорогом рыбном ресторане (в одиночестве, поскольку это было еще до появления Безымянного Друга) и, пресыщенный алкоголем и обильной едой, вдруг вспомнил, что нынче — полнолуние, потом вспомнил ту давнюю ночь, когда я был так безмерно несчастен, и решил прогуляться до отеля «Элефант». Тогда я был в отчаянии, этакий труп в застенке; теперь же я был преуспевающим человеком, ходячей тайной, человеком, нашедшим свой собственный путь в жизнь. Одним словом, невидимый Зримый. Теперь, стоя у отеля, я буду видим — сейчас мне казалось, я знаю, что за чувство было написано на лице призрака.

Я дошел (это были еще добентлевские времена) до Эри-стрит и, прислонясь к стене дома через улицу от отеля, стал ждать появления тени. Она непременно снова покажется мне и вынуждена будет признать, что я, как и она, стою над людской толпой, выделяясь силой своих желаний. Моя уверенность была сродни уверенности любовника в том, что этой ночью возлюбленная наконец сдастся (он предвкушает восхитительные плотские радости). С каждым мигом, что она не появлялась, ожидание становилось все более приятным, поскольку это был миг перед тем мигом, в который она возникнет. Когда у меня затекла шея, я опустил голову и сквозь стеклянные двери отеля бросил взгляд в вестибюль «Элефанта», когда-то поражавший меня своей недоступной роскошью. Теперь, стоило мне того захотеть, я запросто мог бы снять номер на четвертом этаже и предстать перед Этель Кэрроуэй на ее родной почве. Но мне казалось, что правильнее стоять там, где я стоял некогда, — так ярче можно дать понять, какой путь я прошел за это время. Я прождал час, другой, я промерз до костей, и меня мучила жажда.

От выпитого шампанского у меня разболелась голова, ныли ноги, а уверенность стала ослабевать. И все же уйти я не мог — Этель Кэрроуэй подвергла меня испытанию, которое с каждой минутой становилось все суровее. Исполненный решимости выдержать его, я поднял воротник пальто, сунул руки в карманы и уставился на темное окно.

Временами я слышал шаги прохожих, то слева от себя, то справа, но, оглядываясь на звук, никого не видел. Должно быть, это шампанское, решил я, подобно наркотику в крови, шутит со мной шутки и обманывает чувства, поэтому я еще пристальней уставился на по-прежнему темное окно. Пусть она и не хочет показываться и признавать меня, встретившись со мной взглядом, я имею право на ее признание. Тут из темноты Эри-стрит вновь донеслись звуки загадочных шагов, как будто сама Этель Кэрроуэй явилась, чтобы лично встретиться со мной, но призрачная фигура в черном моему нетерпеливому взору так и не предстала.

Я так и не понял — ведь я ничего не знал о Зримых и тех, кого увидеть невозможно, и то, что принимал я за уверенность, было лишь уродливой ее племянницей — самонадеянностью. Наконец я, предмет внимания и фокус мириадов пар взирающих на меня невидимых глаз, около трех часов ночи наконец сдался и на плохо слушающихся ногах побрел домой через невидимую толпу тех, кто в отличие от меня отчетливо понимал, что произошло и почему. А утром я поднялся с измятой постели, чтобы снова начать воровать.

* * *

Понимание, эфемерное, как пришедшее во сне внутреннее озарение, эфемерное, как роса, пришло лишь с разоблачением, повлекшим за собой потерю состояния, Безымянного Компаньона, супер-пупер «бентли», элегантной одежды, веселых карибских отпусков, репутации, работы (вернее, обеих работ: продавца и вора), личной жизни, свободы, множества гарантированных конституцией гражданских прав и, наконец, жизни. Как и все вы, я бы предпочел все утраченное мной — вещи, людей, положение и условия существования — элементарному акту понимания, и тем не менее не могу отрицать неожиданного удивительного ощущения некоего пикантного, неопределенного состояния довольства, которого совершенно невозможно было предвидеть во время моего последнего деяния в качестве свободного человека, которое явилось рука об руку с моим кратким просветлением. Это испытанное мной чувство неожиданно сильного, хотя и загадочного удовольствия, связанного с моим странным озарением, частенько занимало мои мысли во время долгих месяцев суда и заключения.

Я уже давно перестал бояться разоблачения, и зловещие (см. Шекспира) последствия такового должны были казаться ответственному, серьезно преданному и преданно серьезному ответственному работнику мистеру Вордвеллу 1960 года каким-то совершенно несбыточным кошмаром. Еженедельно весьма приличная сумма переходила из костлявых, испещренных старческими пятнами клешней мистера Макнейра в мои приветствующие ее руки, и после выхода на пенсию лет эдак через десять я рассчитывал отправиться в свободное плавание, располагая приблизительно двумя миллионами долларов, а может, даже и тремя. В ловушки моего работодателя продолжали попадаться сотрудники, которым, по-видимому, так на роду было написано, да и вообще в последнее время таких несчастливцев становилось все меньше и меньше, поскольку почти все уже знали о византийски сложных методах слежки и проверок, которые неизменно оказывались беспомощными перед лицом моих выдуманных цифр, постольку они были разработаны тем самым мошенником, которого призваны были вывести на чистую воду. Если бы ненавистный мистер Макнейр в ознаменование очередного десятилетия не затеял очередного обновления персонала, я бы через тридцать, а то и все сорок лет безбедного существования в каком-нибудь тропическом портовом городе, отведав всех известных людям наслаждений — от утонченно-изысканных до грубо-чувственных, мог бы рассчитывать, придя наконец к пониманию смысла моего столь продолжительного ожидания у отеля «Элефант», осознанию того, кем были те невидимые существа, чьи шаги я там слышал, а также самой Этель Кэрроуэй и ее отказа признать того, кто, заблуждаясь, считал себя ее духовной ровней. Но он продолжал свой сомнительный мозговой штурм, и я уже начал было подумывать: а не прекратить ли его, превратив его мозги в кашу — «в мерзкую, мерзкую кашу» — при помощи очень кстати забытого кем-то молотка.