Сатирикон и сатриконцы - Аркадий Тимофеевич Аверченко

озираясь.

— Три с полтиной.

— Дорого. А скажите, откуда вы?

Все в нем возмущало ее. Его наглость, равнодушие к ее пророчеству. Она хотела прогнать его, но боялась. Он назвал себя журналистом. А она, как все авантюристы, инстинктивно боялась прессы.

— Я из Новгородской губернии. Пророчицей я стала семи лет. В гимназии я всем предсказывала, о чем спросят на экзамене и вообще все.

Лицо репортера выражало каменное равнодушие к тому, что она говорила.

— Вчера я была у баронессы Краузе, — сказала пророчица. — Она очень интересовалась моими предчувствиями. Я ей всю правду сказала.

— Жаль, что я работаю в серьезной газете, — сказал репортер.

— Почему жаль?

— А то я бы тоже напечатал ваш портрет. В серьезной газете нельзя.

Девушка пытливо посмотрела на него, стараясь угадать, шутит ли он или говорит серьезно.

Ей уже приходилось за время своей краткой «пророческой» деятельности наталкиваться на резкое, на смешливое отношение.

— У вас есть родители? — спросил Калманович.

— Я с ними поссорилась.

— Почему?

— Так.

Она повернулась зачем-то, и репортер заметил, что юбка у нее сзади приколота английской булавкой.

Почему-то эта мелочь и еще то, что каблуки были стоптаны, вызвало у него жалость к ней.

— Вы уже давно в столице? — спросил он.

— Около месяца.

— Хороший город, не правда ли?

— Очень хороший. Скажите, вы видели Шаляпина? Я так хотела бы видеть его!

Репортер сразу почувствовал, что имя Шаляпина тут может дать широкие возможности, и, не шевельнув ни одним мускулом на лице, соврал с той спокойной, прожженной, каленой наглостью, которая обычно убеждает до конца, не вызывает сомнений:

— Шаляпина? Это очень просто. Хотите, я вас завтра познакомлю с ним? Федя — мой старый приятель.

Злое чувство к репортеру так же быстро исчезло у пророчицы, как и появилось.

— Голубчик, непременно! Спасибо! Я буду вам так благодарна.

— Пожалуйста! Не стоит.

Он говорил с ней как старый знакомый, не расспрашивая больше о пророчестве, но знал об этом больше, чем она могла предполагать.

Выходило как будто, что пророческий дар — у него.

Она показывала ему письма баронесс, но он вяло просматривал их и ничего не говорил.

— А зачем это вам? — спросил он вдруг.

— Что?

— А вот это… пророчество?

Она смутилась, но он быстро переменил тему:

— Так хотите познакомиться с Шаляпиным?

— Да. Хочу.

Она чувствовала, что боится его, и это чувство усиливалось.

Он взял свое пальто и зевнул.

— Не спал всю ночь. Играли в железку. Шмен-де-фер. Один мой товарищ выиграл сто восемьдесят рублей. Как вам это нравится? А?

— Вы уходите? Я тоже должна уйти.

— Ну что ж, идемте вместе.

Она надела длинную провинциальную шубку и вышла с ним.

— Жаль, что я не могу написать о вас в моей газете. Серьезная газета. Жаль!

— А почему нельзя написать?

— Ну, что это за материал — пророчица? Нет. Это не материал для серьезной газеты. Заведующий хроникой будет смеяться. Что это за материал? Вот беседа с испанским послом — это материал. Вчера у меня было. Не читали? Сто пятьдесят строк. Куда вы идете?

— К баронессе Краузе. Она обещала меня познакомить с графиней Грековой.

— Э! На что вам? На черта вам вся эта история? Бросьте! У меня на сегодня есть два билета в театр миниатюр. Хотите, пойдем вместе?

— Не знаю… Вот если смогу — с удовольствием.

Она говорила правду. Баронесса и старушки надоели ей, а здесь просто был человек, с которым можно было держаться по-человечески.

— Ну, до свиданья. — сказал он. — Я приду к вам с восемь часов вечера.

— Хорошо. Приходите.

III

В восемь часов вечера он не пришел.

Пришел на другой день, под вечер.

В комнате пророчицы было не убрано. На столе стоял недопитый стакан воды. Лежала скомканная трехрублевка.

Девушка сидела в углу, с платком на плечах… Ее умные глаза были грустны.

— Отчего же вы не пришли вчера? Я вас ждала. Не поехала к баронессе и никого не принимала.

— Очень виноват. Извиняюсь. Зато сегодня я свободен. Посидим, поговорим, а потом поедем к Шаляпину. Я вас познакомлю. Хорошо?

Девушка заволновалась.

— Я вам очень благодарна. Садитесь. Как ваше имя-отчество?

— Георгий Николаевич.

— Посидите. Георгий Николаевич! С вами так интересно! Сейчас уберут. Простите, тут не убрано.

Калманович снял пальто и, как вчера, расправил полы визитки.

— Ну, теперь давайте познакомимся. Вы мне очень нравитесь.

— Что вы? — засмеялась девушка.

— Я уверен, что Шаляпину вы тоже понравитесь.

— Что вы? Что вы? Ах, что вы делаете!..

…Через два часа они были близкими друзьями.

— Бросьте это пророчество! — говорил репортер, целуя ее, ошеломленную, усталую, обезумевшую. — Что это за профессия — пророчица? Это же чепуха с точки зрения серьезной газеты. Бросьте!

— Георгий… милый… Я так одинока… У меня никого нет… кроме тебя.

Калманович причесывал курчавые волосы перед маленьким зеркальцем.

— А с Шаляпиным ты меня познакомишь? — спросила пророчица.

— Конечно, познакомлю! — серьезно ответил Калманович. — Завтра приду и познакомлю. Это пустяковое дело. Я у Феди свой человек.

1917

Живая мебель

1. Как жил господин Икай

Господин Икай сидел на спине человека, стоявшего на четвереньках. Человек служил ему креслом. Это кресло было удобно: сиденье — теплое и прочное, спинка — нежная и ароматная, ибо это была грудь молодой здоровой женщины, умевшей стоять неподвижно, а перилами кресла, на которых покоились руки Икая, были изящные плечики двух девочек-подростков. Эти девочки были настолько крепки, чтобы выдерживать тяжелые руки Икая, и в то же время настолько чутки, чтобы улыбаться именно тогда, когда культурному человеку тоскливо и так хочется, чтобы ручки кресла улыбались.

Икай был мягок и по-своему сердечен: он берег свою живую мебель.

Выносливый человек, на спине которого он сидел, а также женщина и девочки — все составные части кресла — часто, в определенные сроки, чередовались. Их сменяли такого же роста, телосложения и качества люди.

Господин Икай любил свое кресло и сидел в нем всегда, когда размышлял. На этот раз его размышлениям помешал секретарь.

— Что вам нужно? — мягко спросил Икай.

— Испортилась спица в левом колесе, — сообщил секретарь.

— Совсем?

— Да.

— Похоронили?

— Да.

— Как же это случилось? Вы знаете,