Аркадий Бухов - Аркадий Сергеевич Бухов

гостях у неизвестных молодых людей, с возвращением в два часа ночи.

Творческая душа

(Набросок из альбома)

На него никто не обращает внимания. Он сам раздевается в швейцарской и робко поднимается в приемную. Там, также робко, присев на уголок рыжего с потрескавшейся кожей дивана, он безропотно и долго дожидается редактора.

Редакционные мальчишки не стесняются при нем на бегу сыграть в орлянку или с пакетами в руках обсуждают редакционные интриги — как умело затерять рисунки, посланные в цинкографию, или два раза получить на проезд.

— Голубчик… Послушайте…

— Чего вам? — сухо оборачивается мальчишка.

— Николаю Петровичу сказать бы надо…

— Чего сказать-то? — с презрительным пониманием цены людям бросает мальчишка.

— Да вот что, мол, Иван Никитич дожидается… Так и скажи, голубенок, что, мол, второй час сидят и дожидаются.

— Некогда мне… Сенька, поди ты…

— Сам пойдешь…

— Я уж тебе, стрекоза, к празднику потом на чаишко…

— Ладно, пойду… Занят он только…

— Скажи, что загадочник, мол, пришел… Матерьял есть…

— Сейчас…

Через полчаса Иван Никитич обиженно вздыхает и сам идет в редакторский кабинет.

— Можно?

— Кто еще там, — доносится из-за двери, — что нужно?

— Свои, свои — с извиняющейся улыбкой говорит Иван Никитич, кланяясь перед дверью. — Матерьяльчик принес…

— Кто свои? — снова хрипит сердитый баритон. — Какой матерьяльчик?..

— Шарадки новые, анонимы…

— Ну, войдите… Без вас жарко… Дышать нечем, а вы еще анонимы…

— Здравствуйте, Николай Петрович… С дачки приехали?

— С дачи. Показывайте, что у вас…

С момента этого приглашения лицо у Ивана Никитича принимает неожиданно серьезное и благоговейное выражение, а в глазах появляется какой-то скользящий огонь гордости.

— Вот-с одна, злободневнаял.

— Подумаешь, — хмуро хрипит баритон, — злободневная…

— Честное слово… Вчера вечером вылилось…

Иван Никитич вынимает из рваного портфеля аккуратно сложенный листок и, волнуясь, читает:

Есть первое мое в Египте,

Второе бегает по лесу.

А третью часть делают в лифте.

А что все значит, сказать прошу!

— Это что же?

— Фаланга-с, — радостно шепчет Иван Никитич, оглядываясь по сторонам, — воинская фаланга…

— Непонятно. — злобно тыкая окурком, бросает редактор, — давайте другую…

— Как же непонятно? — дрожащим от обиды голосом переспрашивает Иван Никитич. — Уж так просто… Вчера вечером…

— Кто же разберет? Что там в Египте?

— Фа. — терпеливо объясняет Иван Никитич, — фа.

— Какое еще фа?

— Фа-кир, фа-раон, фа-уна…

— Фауна? В Египте?

— Изобилует.

— Ну, ладно… Дальше-то что?

— А по лесу лань бегает, — торжествующе добавляет Иван Никитич. — это уж всякий догадается…

— Нехорошо что-то выходит. — уныло и равнодушно оппонирует редактор. — Фа-уналань… Что-то китайское выходит…

— Конечно, если читатель без понимания, так ему все такое, китайское… Фа-лан…

— Твердый знак ведь…

— Где твердый…

— Лан-то…

— Придираетесь. Николай Петрович… На что животному твердый знак, если оно в лесу бегает…

— Ну, хорошо, хорошо… А с лифтом как это?

— С лифтом? Га.

— Что га?

— Га делают. Приедут и га делают.

— Кто?

— Да кто едет-то. После остановки. Приехали, мол… Как вот слезут с лошади и говорят: уф…

— Я вот никогда не делаю…

— А многие любят…

— Еще есть что?

— Загадочка есть одна… Читать? «На А сначала начинаюсь. на М всегда ведь я кончаюсь, в середке в окна я вставляюсь. Вина в том. правда, не моя, что лишнее во мне есть А, когда же я вставлю предлог, меня отгадать всякий смог».

— Это что, тоже насчет Египта?

— Нет уж, это такое. Древнее.

— Пирамиды?

— Шутите… Где же a-то? Да еще лишнее…

— Вы уж сразу говорите…

— Сказать? — уже лукаво смотрит Иван Никитич. — Скажу, скажу: Авраам…

— Больше ничего?

— Есть еще две…

— Хорошо… Отнесите сами в типографию… Скажите, чтобы корпусом набрали…

— Я сам схожу… Я сам…

— До свидания… У меня еще дело одно…

— Может, фамилию можно? — робко спрашивает Иван Никитич.

— Чью фамилию?

— Да внизу бы… И. Ерпакин.

— Где Ерпакин?

— Фамилию мою… Под шарадами бы…

— Послушайте, вы… Это же черт знает…

— Иду, иду… До свиданьица…

* * *

Выходит из редакции Ерпакин взволнованный и веселый. Губы шепчут что-то радостное и глаза смеются. За утлом он вынимает маленькое поломанное зеркальце, поправляет черный истрепанный галстук, выглядывающий сзади, и сдвигает шляпу набок.

Вечером он сидит в пирожной со знакомым фотографом и, медленно прожевывая сальные куски теста, говорит долго и одухотворенно:

— Это что, брат… Сунул стеклышко в баночку да жди, когда что появится… Нет, ты писать сумей, а надо стих, так и стихом.

— Где же! Иван Никитич… Разве я могу, — почтительно-уныло поддакивает фотограф, — наше дело такое…

— Мы, брат, писатели, из души выкладываем… Ты думаешь. это просто — сел да написал, как счет прачке… Э нет…

— Да разве я думаю…

— Иной раз часа по два сидишь… Скажем — верблюд, рифму к нему найти, строк двадцать припиши… А напишешь, тут тебе и деньги, и почет…

— Да уж дело такое, Иван Никитич…

— В семи изданиях пишу… И знают-то как… Поди ты любого мальчишку там спроси: кто такой Ерпакин? А, говорят, Иван Николаевич, знаем, знаем…

* * *

А ночью, когда все рядом уснут и только из комнаты соседей, двух студентов, еще слышен шелест страниц. Ерпакин достает лист чистой бумаги, разграфляет его бережно карандашом и садится писать…

Его не интересует, что он через неделю получит за этот вечер четыре рубля: он забывает о двухчасовом ожидании в редакционной приемной…

— Ишь ты, — ухмыляясь, шепчет он, — какое вылилось… Вот так загнул.

Мой первый слог предлог.

Второе — негр уволок…

И на лице у него появляется счастливая, ласковая улыбка.

ХИРОМАНТИЯ

Из сборника «Оккультные науки»

(1917)

Составитель этой книги знал одного человека, которому все наперебой старались с возможной точностью определить его близкое и отдаленное будущее.

— Тебя повесят к совершеннолетию, — вслух задумывался над его судьбой один из близких родственников. — Может быть, и не дождавшись.

— Судьбы будущего неисповедимы, — отклонял его опыт объект предсказания, — кто знает?..

— Ты сгниешь на каторге, — официально оповещали его воспитатели казенного учебного заведения.

— К этому человеку страшно подойдут кандалы. — походя пророчествовали чужие люди, — как будто бы он родился в них. Как в сорочке.

— Из тебя выйдет прекрасный фальшивомонетчик, — ободряли его товарищи, — если, конечно, ты не займешься детоубийством. Со временем характеры меняются…

И что же: кто был прав из предсказателей? Никто. Юноша вырос, сделался податным инспектором и умер под частным автомобилем. О нем жалел весь город, а на похоронах его за гробом шел и плакал даже хозяин катафалка. А один спортивный журнал, узнав об этом происшествии,