Мадемуазель Шанель - К. У. Гортнер

Значит, со мной что-то не так? Что же именно?

С Бендором своими проблемами я не делилась. Просто объявила, что возвращаюсь в Париж, где меня ждет мое ателье, работа, я и так слишком долго пренебрегала своими обязанностями.

Он проводил меня в Лондон, посадил на корабль.

— Не забудь, — сказал он, стоя передо мной, какой-то нескладный в длинном пальто и шляпе, — летом у нас круиз на Ривьеру. Ты обещала найти для этого время.

Я улыбалась, кивала:

— Не забуду. И скоро увидимся в Париже, да?

— Само собой.

Натянув шляпу поглубже, он вернулся к машине. Ни прощального поцелуя, ни других открытых знаков любви; повсюду вокруг прятались журналисты.

Сидя в поезде на Париж, я чувствовала огромное душевное облегчение. В голове мелькнула мысль, что Париж стал моим домом — столько с этим городом связано воспоминаний, порой трагичных. Только в Париже я чувствовала себя на своем месте.

И вряд ли очередная герцогиня Вестминстерская получала бы такое удовольствие, ощущая себя свободной.

1926 год стал для меня знаменательным. Год создания моего маленького черного платья. После долгих споров, которые продолжались несколько месяцев, я решилась представить его на весеннем показе. Теперь в моих коллекциях вечерних платьев черный цвет был основным, однако в начале века черный цвет считался уместным только для школьной формы, траурного одеяния и одежды монахинь. Но я все-таки решила рискнуть, несколько месяцев разрабатывала новые силуэты: облегающее платье из марокканского крепа с узкими рукавами, манжеты которых украшены зигзагообразной золотой нитью; вырез квадратный, юбка простая, немного ниже колен, с перевернутыми V-образными складками, что подчеркивало низкую талию. Эти платья дополняла шляпка-колокольчик из атласа в полоску, мягкие поля которой почти полностью закрывали глаза, а также черное жемчужное ожерелье и перчатки до локтей. Ну и конечно, чулки; я считала, что чулки женщины будут носить всегда.

Мое черное платье вызвало сенсацию, на которую, честно говоря, я и надеялась с самого начала. Манекенщицы горделиво шествовали по салону, у каждой в руке плакатик с номером и названием ансамбля, а в помещении стояла мертвая тишина. Я притаилась на верхней площадке лестницы, за зеркалами, чтобы можно было незаметно наблюдать за показом: лица собравшихся клиентов и большинства журналистов выражали крайнее потрясение, смятение на грани испуга, даже осуждение. Я и прежде заходила далеко, но так далеко еще себе не позволяла.

— Им очень не понравилось, — сказала Адриенна, когда мы подсчитали ничтожное количество заказов. — Это для них выходит за всякие рамки. Никто, слышишь, Габриэль, никто не хочет носить черное платье. А ведь я говорила: риск слишком большой.

Моя première, мадам Обер, была более оптимистична.

— Поживем — увидим, — мудро изрекла она, когда я уже раздумывала, не отказаться ли от этой идеи. — Рановато еще говорить о результатах. Раньше тоже бывала подобная реакция, а покупатели все равно приходили.

— Нет, такого еще не было. — Я нервно закурила сигарету. — После войны я еще не слышала такого гробового молчания.

— А я говорю: ждите, — стояла на своем мадам Обер.

На следующей неделе во всех основных французских газетах, посвященных моде, появились разгромные статьи о моем черном повседневном платье. Зато американский журнал «Vogue» объявил его нарядом, который когда-нибудь станет носить каждая женщина, и предсказал, что, ломая традицию, я сделала модную одежду доступной каждому, кто в состоянии себе это позволить. «Маленькое черное платье Шанель, — утверждалось в журнале, — станет образцом для массового покупателя, как и автомобили Форда».

И вот постепенно пошли заказы, сначала их было мало, а потом все больше. Стоило только моим самым смелым клиенткам, включая, конечно, милую Китти Ротшильд, прочесть статью в «Vogue», как они сразу явились снимать мерку и выходили из салона в моем черном платье, шляпке-колокольчике, перчатках и с ниткой жемчуга на шее.

— Женщины готовы носить платье любого цвета, лишь бы оно не было бесцветным, — заявила я журналисту из «Vogue», когда он пришел брать у меня интервью. — Сшить черное платье очень трудно, но когда женщина появляется в таком платье, то вы больше никого не замечаете.

Как и духи «№ 5», маленькое черное платье стало самым ходким товаром, что еще больше укрепило мою репутацию. Пришла телеграмма из Америки от руководства голливудской киностудии «Метро Голдвин Майер»: за щедрое вознаграждение мне предлагали отправиться в Лос-Анджелес и шить наряды тамошним звездам. Сумма вознаграждения была просто немыслимой — почти миллион долларов, и, узнав об этом, Адриенна была просто ошарашена.

А мадам Обер только улыбнулась:

— Вот видите? Смелость города берет, мадемуазель.

— И ты собираешься принять это предложение? — задыхаясь, прошептала Мися. — Если да, я еду с тобой.

Она всю жизнь мечтала об Америке. В Европе она уже все видела и в своей неподражаемой манере заявляла, что ей все это надоело. А если точнее, она узнала, что Серт ей изменяет с одной из своих учениц — с какой-то русской княгиней в изгнании, ни больше ни меньше, — и изо всех сил делала вид, что ничего не замечает, но явно была разочарована своим браком с ним, что и заставляло ее отчаянно цепляться за меня.

— Ты и сама могла бы стать кинозвездой, — сказала она. — Подумай только, сколько о тебе пишут в прессе, подумай о связях: ты всю Америку завоюешь, как Колумб. Они там монументы тебе воздвигнут.

— Монументы? — Я закатила глаза к небу. — Как это вульгарно!

На телеграмму я ответила, что сейчас у меня очень много работы и приехать в Лос-Анджелес я не могу, а сама на все лето отправилась с Бендором на яхте в морской круиз.

— Ну и что я должна увидеть?

Бендор приказал шоферу остановить машину, я сдвинула солнечные очки на кончик носа и посмотрела поверх темных стекол.

Все лето мы провели на яхте, курсируя по Средиземноморью, бросая якорь в каждом порту, где ему взбредет в голову, хотя такое, к моему неудовольствию, случалось довольно редко. Он любил, когда нас со всех сторон окружало синее море, линия горизонта где-то там, в бесконечности, но мне такое плавание казалось невыносимо скучным, хотя я ни разу не призналась об этом вслух.

Когда мы наконец бросили якорь в Монте-Карло, ноги мои от постоянной качки превратились в две вареные сосиски и меня все время тошнило. Мы сошли на берег, но сама мысль снова вернуться на яхту вызывала во мне такую дрожь, что я заявила, мол, мне нехорошо, похоже, за обедом поела несвежих устриц. И Бендор тут же повез меня по поросшим сосновым лесом горным склонам на вершину горы неподалеку от деревни Рокбрюн, откуда открывался потрясающий вид с одной стороны на залив Монако, а с другой — на итальянскую границу, причем за спиной у нас были припорошенные снегом склоны Альп.