Русский святочный рассказ. Становление жанра - Елена Владимировна Душечкина

пошел как лосось, оставляя в стороне мели и бурун. Таким образом мне, слабой женщине, удалось безопасно в гавань провести большое судно старого господина Адольфа. С радостью вспоминала бы я во всю жизнь этот вечер, если б только дома все было благополучно. В 4 часа утра я возвратилась в эту избу; думала отдохнуть — но мой отдых стал горше прежней работы. Меньшого сына моего не было в избе. Я с фонарем всю ночь искала его на наших скалах. Я громче бури звала его по имени, но поиски и крики мои были как на дне морском. На рассвете я увидела голую сваю, к которой другая наша лодка была привязана; но лодки и мальчика с тех пор я не видала: лодка стоила золота, а сынок-то был мне дороже жизни».

Старушка замолчала и залилась слезами. Во время рассказа ее вошел капитан, но он, казалось, почти не обратил внимания на слова ее. Вместо того он быстрым взором окидывал стены, потолок, весь скарб в избе, но в особенности старую для рыбы доску, висевшую у очага, и которая в середине почти совсем уже была разрублена, хотя некоторые украшения на концах еще довольно хорошо сохранились. Когда старушка окончила свой рассказ, он встал однако ж, подошел к ней и, отстегнув сертук и жилет, вынул бисерное ожерелье, которое положил ей на колена. Старушка несколько времени рассматривала ожерелье, потом подняла глаза и с удивлением стала глядеть на капитана. Вдруг она встала, обвила его шею руками и тихо зарыдала, не говоря ни слова. Когда она потом подняла лицо, радость сияла во всех ее морщинах. «И так похож на отца, как будто сам он воскрес, — сказала она наконец, — только гораздо красивее его. Боже сохрани тебя, буйная голова! Кто просил тебя пускаться в море, когда ты остался один-одинешенек? Разве погода была по тебе? Да и я сама была дура: могла бы привязать тебя к постели; тогда бы ты поневоле остался дома. Слава Богу! Теперь я могу спокойно умереть, и никто не спросит на могиле моей, куда я девала свое дитятко».

Легко представить себе наше удивление; так этот вечер на Рождество, который начался было так скучно, стал для нас веселее многих других.

Ф. М. Достоевский

Мальчик у Христа на елке[831]

Но я романист и, кажется, одну «историю» сам сочинил. Почему я пишу: «кажется», ведь я сам знаю наверно, что сочинил, но мне все мерещится, что это где-то и когда-то случилось, именно это случилось накануне Рождества, в каком-то огромном городе и в ужасный мороз.

Мерещится мне, был в подвале мальчик, но еще очень маленький, лет шести или даже менее. Этот мальчик проснулся утром в сыром и холодном подвале. Одет он был в какой-то халатик и дрожал. Дыхание его вылетало белым паром, и он, сидя в углу на сундуке, от скуки нарочно пускал этот пар изо рта и забавлялся, смотря, как он вылетает. Но ему очень хотелось кушать. Он несколько раз с утра подходил к нарам, где на тонкой, как блин, подстилке и на каком-то узле под головой вместо подушки лежала больная мать его. Как она здесь очутилась? Должно быть, приехала с своим мальчиком из чужого города и вдруг захворала. Хозяйку углов захватили еще два дня тому в полицию; жильцы разбрелись, дело праздничное, а оставшийся один халатник уже целые сутки лежал мертво пьяный, не дождавшись и праздника. В другом углу комнаты стонала от ревматизма какая-то восьмидесятилетняя старушонка, жившая когда-то и где-то в няньках, а теперь помиравшая одиноко, охая, брюзжа и ворча на мальчика, так что он уже стал бояться подходить к ее углу близко. Напиться-то он где-то достал в сенях, но корочки нигде не нашел и раз в десятый уже подходил разбудить свою маму. Жутко стало ему наконец в темноте: давно уже начался вечер, а огня не зажигали. Ощупав лицо мамы, он подивился, что она совсем не двигается и стала такая же холодная, как стена. «Очень уж здесь холодно», — подумал он, постоял немного, бессознательно забыв свою руку на плече покойницы, потом дохнул на свои пальчики, чтоб отогреть их, и вдруг, нашарив на нарах свой картузишко, потихоньку, ощупью, пошел из подвала. Он еще бы и раньше пошел, да все боялся вверху, на лестнице, большой собаки, которая выла весь день у соседских дверей. Но собаки уже не было, и он вдруг вышел на улицу.

Господи, какой город! Никогда еще он не видал ничего такого. Там, откудова он приехал, по ночам такой черный мрак, один фонарь на всю улицу. Деревянные низенькие домишки запираются ставнями; на улице чуть смеркнется — никого, все затворяются по домам, и только завывают целые стаи собак, сотни и тысячи их, воют и лают всю ночь. Но там было зато так тепло и ему давали кушать, а здесь — Господи, кабы покушать! И какой здесь стук и гром, какой свет и люди, лошади и кареты, и мороз, мороз! Мерзлый пар валит от загнанных лошадей, из жарко дышащих морд их; сквозь рыхлый снег звенят об камни подковы, и все так толкаются, и, Господи, так хочется поесть, хоть бы кусочек какой-нибудь, и так больно стало вдруг пальчикам. Мимо прошел блюститель порядка и отвернулся, чтоб не заметить мальчика.

Вот и опять улица — ох какая широкая! Вот здесь так раздавят наверно; как они все кричат, бегут и едут, а свету-то, свету! А это что? Ух, какое большое стекло, а за стеклом комната, а в комнате дерево до потолка; это елка, а на елке сколько огней, сколько золотых бумажек и яблоков, а кругом тут же куколки, маленькие лошадки; а по комнате бегают дети, нарядные, чистенькие, смеются и играют, и едят, и поют что-то. Вот эта девочка начала с мальчиком танцевать, какая хорошенькая девочка! Вот и музыка, сквозь стекло слышно. Глядит мальчик, дивится, уж и смеется, а у него болят уже пальчики и на ножках, а на руках стали совсем красные, уж не сгибаются и больно пошевелить. И вдруг вспомнил мальчик про то, что у него так болят пальчики, заплакал и побежал дальше, и вот опять видит он сквозь другое стекло комнату, опять там деревья, но на столах пироги, всякие — миндальные, красные, желтые, и сидят там четыре богатые барыни, а кто придет, они тому дают пироги, а отворяется дверь поминутно, входит к ним с улицы много