Умереть и воскреснуть, или Последний и-чу - Леонид Смирнов

И исчез. То есть я потерял его из виду. Я долго вращал глазами и хотел повернуть голову, пока не заломило в висках и штырь снова не воткнулся в грудь. Я замычал от боли.

Ойкнула женщина. Оказывается, у дверей стояла медсестра. Она убежала, но вскоре вернулась, приведя с собой врача. Я пытался спросить, где отец. Меня не хотели понять. «Больной! Вам вредно говорить!» Мне вкатили лекарство, воткнув шприц в уже истыканную вену…

Утром я возобновил свои попытки. Лишь с пятого раза доктор Пронин наконец уразумел, чего я от него добиваюсь. И сказал:

— Вашего отца здесь не было и быть не могло. Потому что… — Прикусил язык.

— Поклянитесь, — до боли напрягая горло, с трудом выговорил я.

— Зуб даю, — с видимым облегчением сказал Пронин и, что-то шепнув сестре, кинулся к дверям.

По-моему, он всегда носится по коридорам госпиталя как сумасшедший. Боится опоздать.

Доктор был похож на синематографического злодея. Он носил длинные черные усы с закрученными концами, пепельные кудри с едва заметной проседью, нос — крутым крючком, грозящий проткнуть верхнюю губу, и глаза про фессионального шулера. Именно носил, потому что казался неумело загримированным актером. Белоснежный докторский халат усугублял впечатление.

При этом Пронин был добр, сказочно добр к своим пациентам и персоналу. Доброта излучалась из пор кожи, из морщинок у глаз, из уголков рта. Распространяясь по воздуху, она ощущалась вполне материально: у меня, например, вставали дыбом волосы и кожу щипало, словно в электрическом поле.

— А вы, батенька, в рубашке родились, — сказал доктор под конец своего следующего визита.

И он поведал мне, что пуля раздробила плечо и, срикошетив о лопатку, по счастью, избежала встречи с позвоночником. Доктор Пронин мне ее подарил. Кривая такая, набок свернутая — будто столкнувшаяся в полете не с Игорем Федоровичем Пришвиным, а по меньшей мере с броневой плитой. Это вторая. А та, первая… Она вошла в грудь, застряв у сердца, — полноготка бы вправо… Господь, в которого я не верую, хранил меня. Хранил, иное предназначение мне определив. Есть вещи пострашнее, чем смерть.

На следующее утро ни свет ни заря доктор Пронин влетел в палату и самолично начал обматывать мне голову пропитанными сукровицей бинтами. Я хотел было спросить его, уж не вторая ли это по счету галлюцинация, но доктор зашипел мне в ухо:

— Молчи! У тебя сожжена гортань.

Был он смертельно перепуган. Забинтовав меня от макушки до ключиц, доктор выскочил в коридор. Я ничегошеньки не видел из-за бинтов и стал напряженно прислушиваться к происходящему за стенкой. Звуков было не много: стук дверей, шаги, раздраженные голоса.

Затем в палату ворвались жандармы. Они грохотали сапогами, бряцали автоматами и шашками. От них пахло луком и пивом.

— А это кто?! — рявкнул один из них. — Только не врать мне! Не врать! — Жандарм будто не с главным врачом разговаривал, а с беглым каторжником. Видно, в государстве нашем что-то резко поменялось, и «голубые гусары» вдруг стали главнее всех.

— Старший брандмейстер Пятшщын. Обгорел во время тушения колокольни. Вот его история болезни.

— Пожарный, говоришь… Герой… — раздался язвительный голос второго жандарма. — А почему бинты не поменяны?

— Так ведь мы… За ночь-то… За всем не уследишь.

Сейчас пришлю сестру.

— Смотри у меня, с-ско-тина!.. — угрожающе выкрикнул первый жандарм и наверняка замахнулся на доктора рукой.

— Вы не имеете права! Я — дворянин и государственный служащий! — вскричал Пронин, вспыхнув благородным негодованием. — На войне у меня был бы чин полковника! В жизни не видал подобной наглости! — Играл он не ахти как, но бывает и хуже. — Я буду жаловаться в Департамент здравоохранения!

— Горлышко не надсади, — усмехнулся второй жандарм. — До рая не докричишься.

Ушли они, хлопнув дверью. Доктор шумно перевел дух.

— Рай, значит… Как это прикажете понимать? Они что, всех чиновников департаментских успели туда отправить? — Замолчал, а продолжил уже совсем другим, деловым тоном: — Здесь покоя не будет. Мы будто под микроскопом. И донести могут. Надо линять, или, как это вы, военные, говорите? Менять дислокацию. Придумают же словечко!.. — Пронин малость повеселел.

…Меня снова волокли. Только теперь лицом вниз. Я был крепко привязан к днищу каталки. А сверху стонала, вскрикивала при каждом толчке роженица. Идея принадлежала доктору Пронину. Идея безумная, а потому обреченная на успех. Меня должны были провезти через весь город — под носом у озверевших жандармов, рыскавших в поисках уцелевших и-чу, — и спрятать в надежном месте. Там и будут не спеша затягиваться мои дырки.

Доктора я больше не видел. Он растворился где-то в больничных недрах, найдя себе замену в лице грозного акушера с подозрительно знакомым голосом. Много лет пройдет, прежде чем мы свидимся с Прониным снова. И обстоятельства нашей следующей встречи будут не радостней нынешних.

Пол уплывал назад. Был он истоптанным, заплеванным незваными гостями. Уплывал сначала медленно, потом все быстрее. Кусочек того, что было впереди, я тоже видел.

Больничные коридоры закончились, и нас с роженицей катили по пандусу приемного покоя. У дверей дожидался санитарный мотор. Рядом с мотором околачивались два жандарма — я видел их ноги в до блеска начищенных сапогах — и служебная собака.

— Осторожно. Не дергайте. Ей вредны толчки, — с нарочитым раздражением бухтел знакомый, но пока не узнанный мною голос акушера. По легенде, он прибыл забрать роженицу с неправильным положением плода.

Собака заволновалась, сунула под каталку мокрый черный нос — не нос, а настоящий хобот. Гавкнула призывно: дескать, непорядок, хозяин, — надо обшмонать.

— Да уберите же овчарку! — Акушер пришел в ярость. — Испугаете до смерти! Кто грех на душу возьмет?!

Он орал и орал, и жандармы, не выдержав атаки, начали пятиться. Собаку тянул назад прочный кожаный поводок, а она упиралась всеми четырьмя лапами и заходилась в лае. Поводок пережимал ей гортань, собака хрипела, но не сдавалась. В любое мгновение жандармы могли сообразить, что к чему. Роженица от ужаса перестала стонать и издавала только нескончаемое «ой-ёй-ёй-ёй-ёй!».

— Дайте пистолет! — рявкнул акушер, и жандармы, уцепившись за поводок вдвоем, наконец уволокли пса от санитарного мотора. Только тут я сообразил, что знаю слово, которое бы заткнуло собачью пасть.

Когда карета «скорой помощи» тронулась, роженица снова принялась подвывать. Мне вдруг показалось, что ей даже нравится ее «пение».

— Мокрый насквозь! — радостно воскликнул акушер. Он фыркал и отдувался, как скаковой жеребец после галопа. И мне стало смешно — перед дорогой меня чем-то накололи.

Мотор ехал по Нарыму с полчаса. Легонько подскакивая на брусчатке, миновал пригороды, выкатился на бетонку и, прибавив скорость, устремился на запад. Потом «скорая» свернула на проселок. Шины зашуршали по мокрому плотному песку. Прошло три часа, как мы покинули госпиталь, а конца пути не предвиделось.