Ветер прошлого - Звева Казати Модиньяни

Это был недвусмысленный намек на то, что он не должен показываться в Кассано и участвовать в похоронах, чтобы не быть узнанным. Рибальдо прекрасно понимал, какие соображения движут Фебом, но его поступок свидетельствовал о глубокой привязанности к Дамиане.

Рибальдо смешался с толпой, заполнившей лужайку перед парадным двором виллы: здесь были и господа, специально приехавшие из Милана, и случайные путники, и местные крестьяне и ремесленники, оставившие свою работу.

Кареты и всадники въезжали в распахнутые ворота, задрапированные тяжелым шелком, белым с золотом (цвета маркизов Альбериги), с изображением орла, эмблемы славного дома. Все ставни были прикрыты в знак траура, а штандарт Альбериги д'Адда на крыше приспущен до середины древка. В светлом воздухе летнего утра разносилось эхо колоколов, возвещавших о смерти.

Лакей в белом бархатном камзоле с золотой вышивкой и в пудреном парике стоял у ворот и раздавал всем желающим бумажные иконки, изображающие Мадонну с младенцем. В руках у него была шкатулка с целой стопкой таких образков, на обороте которых каллиграфами за ночь напряженной работы была выведена надпись, продиктованная маркизом Фебом и согласованная с его братом-священником.

— «Да вознесется к трону Господню наша молитва, — гласила надпись, — во имя благословенной души Дамианы Каролы Альберты, урожденной графини Мончениго, в замужестве Альбериги д'Адда, бесценной жемчужины в лоне любящего и благородного семейства, безвременно отнятой у своих близких в возрасте восемнадцати лет».

Рибальдо с горечью прочитал эти велеречивые слова.

Один из слуг рассказывал всем, кто хотел слушать, подробности смерти молодой маркизы, подслушанные в замочную скважину. Для него это была редкая возможность привлечь к себе внимание. Рибальдо подошел послушать.

— Она скончалась, не приходя в сознание, — объяснял слуга.

— А как же ребенок? — спросил кто-то.

— О ребенке ничего не известно, — ответил слуга.

— Говорят, он умер в материнской утробе, — добавил кто-то еще.

— Никто ничего не знает, — заверил слуга.

— А может, у ребенка была заячья губа? — вмешалась одна из кумушек.

— В Варпио в прошлом году, — принялась рассказывать какая-то старуха, — одна крестьянка родила девочку, так вот у той была заячья губа. Повитуха, как ее увидела, так сразу бросила под кровать.

— А я слыхал, что ребенок шел неправильно. Показалась ручка, а не головка, — поведал слуга свой самый главный секрет.

— А может, это был рыбий хвост? — пробормотала старуха, суеверно крестясь.

— Правды никто не узнает, — сказал кто-то из крестьян.

— Это верно, — согласилась кумушка, — у господ всегда свои секреты.

— Даже повитуха всей правды не рассказывает, — добавил слуга.

Рибальдо слушал эти пересуды, неизменно возникающие при любом рождении и при любой смерти, потому что в жизни большинства людей рождение и смерть являются единственными значительными событиями. Вокруг обрывков правды сплетались фантазии, всегда вдохновленные любовью к таинственному, чудовищному и исключительному. Так люди пытались оживить и приукрасить с помощью воображения тоскливое однообразие своей собственной застойной жизни, не менявшейся веками.

— Подумать только, ее родители, граф и графиня Мончениго, живут себе в Венеции и знать ничего не знают, — продолжал слуга. — Маркиз Феб послал вестового только нынче утром.

— А почему? — спросил один из слушателей, одетый получше остальных.

— Да ведь пошли он нарочного вчера, ничего бы не изменилось. До Венеции и обратно путь неблизкий. А при такой жаре ждать приезда родственников на похороны невозможно. Они приедут уже к поминкам, если поспеют.

Итак, подумал Рибальдо, отец Дамианы, его собственный отец, тот самый, что отрекся от него, еще даже не знает о несчастье. Интересно, что он будет делать, когда узнает. Возможно, даже задницу не поднимет, чтобы приехать в Кассано. Зачем? Это все равно уже ничего не изменит.

Антонио Мончениго, отец Рибальдо и Дамианы всю свою жизнь любил только себя самого, да еще одну женщину: свою рано умершую жену Элизабетту Реццонико. Он никогда не испытывал отцовских чувств к своей законной дочери Дамиане и быстро сбыл ее с рук, выдав замуж за маркиза Альбериги д'Адда, но по отношению к ней он вел себя хотя бы официально вежливо. А вот Гульельмо, своего незаконнорожденного первенца, граф Мончениго отверг с беспощадной жестокостью, вышвырнув его на улицу вместе с матерью.

У Рибальдо больше не осталось времени на размышления и сожаления, потому что в конце залитой солнцем аллеи показалась процессия. Дамиана лежала на носилках, покрытых белым, простеганным золотой нитью шелком. Носилки тихо плыли на плечах графа Литты, графа Парравичини, маркиза Солбьяти и кавалера Аркинто. Позади шел маркиз Феб об руку с матерью, маркизой Ипполитой, за ним следовали другие родственники, друзья семьи и слуги.

Впереди процессии в полном молчании, медленным, величавым шагом, приличествующим скорбному событию, плыл, утопая в своем церковном облачении, монсиньор Пьетро в сопровождении церковных служек и целой стайки маленьких девочек в белом.

Рибальдо прижался спиной к воротам. Мужчины и женщины опускались на колени при приближении Дамианы, но он хотел в последний раз заглянуть в лицо той, что была ему так дорога. Он увидел ее в роскошном подвенечном наряде, в котором она два года назад, подобно дыханию весны, вошла в эту почтенную семью, теперь провожавшую ее в последний путь.

Он с нежностью улыбнулся спокойному личику сестры, обрамленному пышными волнами пламенеющих на солнце тициановских волос. Ветер шевелил ее роскошные кудри, и Рибальдо показалось, что она еще дышит, что она жива. В эту минуту он взмолился всем сердцем, как не молился никогда и ни о чем, чтобы она вдруг и вправду ожила и крикнула ему, приподнявшись на похоронных носилках: «Я жива, брат. Я твоя Дамиана. Я жива!»

Но она лежала неподвижно, погруженная в великий бесконечный сон.

Монсиньор Пьетро начал молитву, и служки подхватили ее.

Боль Рибальдо наконец разрешилась горькими слезами. Он проводил взглядом маркиза Феба и его мать, маркизу Ипполиту, оставившую по этому случаю своего верного поклонника графа Литту, чтобы побыть с сыном. Маркиз оплакивал жену, а мать утешала его, размышляя, как бы подобрать сыну другую супругу взамен усопшей. Маркиза не предвидела никаких затруднений на этом пути. Фебу было тридцать лет, он был знатной фамилии, обладал огромным состоянием и приятной наружностью. Уж она позаботится о том, чтобы выбрать для него в аристократическом саду самый достойный цветок. Ей требовалось самое благородное имя и крепкое чрево для продолжения рода Альбериги. А также самое большое приданое.

Сестра Клотильда скрыла лицо под густым черным покрывалом и читала заупокойные молитвы с каким-то неистовым ожесточением, но, сколько ни старалась, так и не смогла выжать из себя ни единой слезинки. Она с первого взгляда возненавидела Дамиану за ее возвышенную и утонченную красоту, за огромное богатство, за искренность и добросердечие. Правда, ее ненависть не простиралась так далеко, чтобы пойти на убийство золовки или даже желать ей смерти, но, раз уж милосердный господь своей неисповедимой волей решил призвать Дамиану к себе, сестра Клотильда втайне была рада. Она шла под руку с маркизом Джузеппе Альбериги, своим отцом. Ему пришлось покинуть свой тихий уголок в Бергамо, чтобы проводить Дамиану в последний путь, и он мечтал поскорее вернуться на свою виллу, где воздух был здоровее и чище, вид из окон — лучше, а самого маркиза ждали более приятные занятия. Он рассеянно молился, а сам в это время думал о своей Энрикетте, молоденькой и шустрой крестьяночке, помогавшей ему ощущать себя цветущим мужчиной в его шестьдесят с лишним лет.