Горм, сын Хёрдакнута - Петр Воробьев

– Не показалось! – подала из угла голос Ульфрун. – У него на груди оберег синим огнем Хель горит и зловещими загробными заклятиями зарекается!

– Можно мне посмотреть? – в голосе конунга читалось любопытство, может быть, с примешанной толикой ехидства.

– Бейнир, не в обиду за беспокойство, конечно, открыто, – Горм растворил дверь. За ней стояли два стража, каждый в доспехах, с мечом, и переносным висячим светильником на кольце, и владыка Килея – в чем-то длинном, шелковом, накинутом на плечи, и со всегдашней секирой на длинной ручке.

– Не горит и не говорит, хотя мне такой сон приснился… – молодой ярл протянул конунгу цепочку с оберегом.

– Какой сон?

– Ладья, а на ней мудрый старец, и он показал рукой на берег и сказал вот что, – Горм воспроизвел записанное.

– А как выглядел старец? – задал вопрос Бейнир, одновременно вертя в руках оберег и принюхиваясь.

– Небольшой, седой с несколькими рыжими прядями, со лба лысеющий…

– Пойдем посмотрим кое на что. Кафли, пошли за кем-нибудь убрать… эээ… ковер и отведи Ульфрун в пристройку. Пусть ей дадут подогретого вина с медом. Потом скажи страже у опочивальни, что все в порядке, чтоб Беляна не беспокоилась. Торфи, посвети нам, идем в малую сокровищницу.

Конунг, держа оберег в скрюченной правой руке, то ли поковылял, то ли поскакал в направлении ступеней, ведших к узкому проходу на уровне повыше, чем опочивальни. «Что-то его сильнее обычного скрутило,» – подумал Горм, следуя за Бейниром. Малая сокровищница, открывшаяся за узенькой дверцей, ладно вытесанной из сланцевой плиты, не совсем заслуживала свое название. В ней безусловно хранилось много чего дорогого, но бо́льшую часть предметов, стоявших у стен и лежавших на полках и столах, объединяла скорее не ценность, а то, что их убрали с глаз долой в силу безобразия, полной непонятности, хрупкости, или ветхости. Кое-какие изделия нарушали это правило, но их немногочисленность скорее подтверждала, чем опровергала, впечатление, что в Йеллингском треллеборге соответствующее помещение называлось «чулан с барахлом.»

В глубине сокровищницы на стене висел, отблескивая в огне переносного светильника в руке Торфи, плоский деревянный короб, с внешней стороны закрытый слюдяной крышкой. Ко дну короба был присобачен мездряной стороной наружу кусок растрескавшейся от древности мамонтовой шкуры, на котором когда-то что-то было изображено. С примерно двух третей изображения краска осыпалась, но очертания рисунка были прорезаны или продавлены в шкуре, так что при наличии достаточного воображения на ее поверхности можно было различить облик старика с длинным носом, маленькой бородкой, и большим лбом. Художник использовал только три краски – черную, темно-красную, и светло-рыжеватую, но черты старца были переданы завидно метко. Лучше всего сохранилось изображение нижней части лица, бороды, и предмета на шее старика, впрямь похожего на Гормов оберег, только что не оправленного в золото.

– Похож? – Бейнир был так доволен, что даже его перекос уменьшился.

– Вроде да, но кто это, и что это тогда за муть? – Горм скосил глаза на загадочный прямоугольник в руке конунга. Не считая достаточно обычной золотой оправы, на вид и на ощупь он казался сделанным из отглаженного до зеркального блеска серебра, но если приглядеться, поверхность чуть-чуть просвечивала вовнутрь.

– Йоккар Вырей. Есть еще одна такая шкура, на ней Йокки Законоговоритель.

– Точно! Та в Хроарскильде, вместе со скамьей Йокки и его скрижалью. А кто такой Йоккар?

– Грамотник, и то ли брат, то ли сын Йокки. В основном Йоккара и помнят только за его оберег, который время от времени говорил слова мудрости на всеми забытом языке. Всеми забытом во времена Крома, больше тысячи лет назад, – Бейнир почти благоговейно взглянул на Горма. – «Рок ли стройно движут струны?»

– Кром! – только и смог ответить молодой ярл.

– Очень глубокая мысль, в свете того, что мы знаем о Йокки и Йоккаре, – с восторгом продолжил Бейнир, полностью распрямившись. – Оба они – почитаемые предки, соратники Крома. В то же время Кром почитается как бог. В чем разница? Был ли Кром богом, еще когда ходил в кругу земном, или стал им только после смерти? И вообще, что из нашего знания о том, кто стал, а кто не стал богом – чистый вымысел? Боюсь, что это может быть непознаваемо. Нагнись-ка…

Конунг повесил оберег обратно Горму на шею. «Оказаться с непознаваемым все-таки лучше, чем с невпихуемым,» – прикинул тот. – «От невпихуемого нет никакого толка ни для впихующих, ни для впихомых, и один износ для впихуемого.»

– С другой стороны, как тут не верить в божественный промысел, когда сам Йоккар не понимал слов, а ты понимаешь, – Бейнир пошел к выходу, слегка прихрамывая и почти не опираясь на секиру. – Тебе и судьба его носить, а не, например, Родульфу, и надо обязательно записывать все, что говорит оберег. Кстати, на каком языке?

– Мне вроде слышалось, что на танском. Конунг, этот рисунок – альвская работа? – Горм указал на серебряный лист пяди две на три на одном из столов у выхода.

На серебре полупрозрачными и слегка светившимися в полутьме за пределами пучка света из светильника красками был нанесен образ юной темноволосой девы в сложном уборе на челе, большеглазой, с длинненьким носиком с горбинкой, маленьким пухлым ротиком, и цветком в унизанных перстнями тонких пальцах правой руки.

– Нет, это этлавагрский новодел по старым образцам.

– А кто это?

– Тира, дочь последнего красного конунга. Кстати, что делала горничная в твоей спальне посреди ночи?

Горм задумался. Бейнир с большим знанием дела перевел разговор с затруднительного для себя на затруднительный для собеседника. Вечером, Горм участвовал в праздновании нового погоняла, принятого Сигуром – «Меткий.» Положение обязывало ярла выпить как с виновником торжества, так и с каждым из участников. Молодое (и поэтому предположительно слабое) вино, сделанное из винограда, собранного этой же осенью и слегка недобродившего, лилось рекой, не вызывая к себе никакого уважения при потреблении вместе с жареными каштанами, пирогами с луком и курятиной, и перцами, тушенными вместе с забавно острыми зелеными стручками с очередным трудно запоминаемым мидхафским названием. Тем не менее, молодой ярл только с большим усилием мог вспомнить, каким именно образом он добрался до спальни. Горничная вроде бы тоже участвовала в части торжества, потом запропастилась. Горм почти наверняка не спрашивал Ульфрун, когда и где та родилась, и не справлялся с рунной доской, так что вряд ли они уже успели предаться каким-нибудь совместным утехам, хотя дело и могло бы к тому пойти. С другой стороны, дева могла просто честно по работе зайти за горшком и некстати увидеть и услышать оберег. Ярл поймал себя еще и на том, что почему-то в его памяти жизнерадостная и смазливая мордочка Ульфрун запечатлелась гораздо расплывчатее, чем образ отвергнутой этлавагрской девы с серебряного листа, на которой должен был жениться Бейнир, чтобы наложить руку на весь Мидхаф. Все эти сложности, впрочем, вмещались во все еще основательно отуманенную молодым вином голову Горма с большим трудом, и он наконец ответил: