Мужская тетрадь - Татьяна Москвина

Вот в труппе этого театра-студии и появился для зрителей актер Сергей Мигицко. И первую в своей жизни рецензию, адресованную на конкурс «Напиши о театре» в комсомольской газете «Смена», я написала о нем. Рецензию напечатали, а мне было семнадцать лет. Так что с именем Мигицко у меня прочно связано ощущение внезапной радости.

Он поразил меня исполнением роли Осла в мюзикле «Бременские музыканты». Исключительная пригодность Мигицко для сцены отзывалась в восприятии мгновенными токами веселого понимания – прелестью союза настоящего зрителя и естественнорожденного актера. Мигицко один раз увидишь – и ни с кем не спутаешь, и никогда не забудешь: ничего мелкого, смутного, никакого. Как сказочное чудище, его хорошо описывать с помощью суффикса – ищ: глазищи, ручищи, зубищи; только эта преувеличенность параметров не имеет ничего отталкивающего, наоборот, милая неправильность актера (наверное, необходимая всякому комику) сообщает особую к нему зрительскую симпатию, не ограниченную во времени. Хороша эта, особенная, свобода, когда незачем с ужасом смотреть в зеркало и ждать беды от своей изнашивающейся плоти и дрожать над каждой крапинкой, над каждым волосом – нет, какой есть, такой есть, и по милу хорош.

Актеры бывают всякие. Есть люди, ошибкой выбравшие эту профессию, есть люди, имеющие к ней некоторые способности и так или иначе со своим делом справляющиеся, иногда весьма достойно и умело; есть избранники, приходящие на сцену с некоторой вестью современникам – вестью о грядущих катастрофах, или трагических изломах времени, или о силе женственности, о достоинстве человека, о смутных идеалах будущего, национальных особенностях и прочих возвышенных вещах. А есть актеры, о которых, что называется, «вопроса нет», вечные актеры, вроде, например, Ролана Быкова. Конечно, и Быков – дитя своего времени и что-то такое современникам о них сказал и «был созвучен». Но куда созвучнее он был той вечности, из которой явился и в которой хаживал и русским скоморохом, и эллинским плясуном, и парижским гаером. Его нетрудно представить себе что в труппе у Мольера, что под ручку с Мейерхольдом. Вот и Мигицко кажется мне таким актером «вечного типа».

Того же Осла Мигицко мог бы и сейчас сыграть, а свои теперешние роли – двадцать пять лет назад. Он не становится ни хуже, ни лучше, все это какие-то «не те слова» для него. Он никогда не играет «плохо» – не умеет просто. Он не развивается, а осуществляется. В ту или иную меру.

В его Осле, будто бы нелепом, неуклюжем (будто бы – потому что актер чрезвычайно пластичен, гибок, ловок), жила уморительная, неистовая преданность своим друзьям и своему искусству – острота реакций и сила отзывчивости, далеко превосходящая заурядную меру. Эта безмерная душевность и выделяла его среди сказочных персонажей – все, в общем, больше о себе и своем счастье хлопотали, а мигицковский ослик самоотверженно служил и бился за других. По складу натуры – зверина, а по душе – отличная человечина. Зато уж и счастье заливало его длинное лицо с грустными звериными глазами, когда все удавалось к лучшему, как никому не было дано… Что же, спустя двадцать пять лет мы приходим в театр Ленсовета, где все это время работал наш актер, на спектакль «Жак и его господин» (пьеса Милана Кундеры по мотивам повести Д. Дидро «Жак-фаталист» в постановке Владислава Пази) и видим Сергея Мигицко в заглавной роли. Эге, уж не наш ли это ослик? Наш, наш. Только он выбился в люди, и много воды утекло с тех пор. Слуга Жак в изящной притче Кундеры-Дидро (любители Кундеры без труда поймут, что тот сделал с Дидро и какой милой, непафосной человечностью промыл остроумную просветительскую дидактику) – большая, ответственная роль. Тут надо держать сцену, и практически без помощи режиссера.

Конечно, Мигицко держит сцену – благо чувствует зрителя ежесекундно и любые постановочные провалы заполняет всякими смешными штучками: то преувеличенной реакцией, то разными комическими фигурами, которые он с удовольствием чертит руками в воздухе. Простодушный и добродушный болтунишка и весельчак, сопровождающий своего господина, наружно снабжен разнообразной и привлекательной забавностью, но что-то заключает в себе невыговариваемое, истинно-сердечное, чистое и нежное. Все ему милы, всех жаль, всем помочь охота, но его большое, любвеобильное сердце, будто испуганное чем-то, скрылось, притаилось и лишь мгновениями щедро и безоглядно высказывает себя. Внешний человек прячет внутреннего человека, укрывает его шутками-потешками от холода и тоски, как укрывают дымом сады от заморозков.

В жизни актера случались разные роли – и те, что «спрятанного человека» требовали явно, и те, что обходились только заметной комической оболочкой его таланта. Скажем, в пьесе Т. Стоппарда «Ты, и только ты» Мигицко играет главного героя, драматурга, переживающего горькую любовную драму, – и здесь «спрятанный человек» значительно высунулся наружу. Сильный интеллект Стоппарда уже много лет пытается ввести моду на большую, несвободную любовь – и Мигицко тут оказывается ему надежным союзником. Он «про это» играет – про то, что узы, связывающие человека с человеком, есть единственное, ради чего стоит жить, а фаст-лав – такая же дрянь, как фаст-фуд. Рассказывал бы нам об этом какой-нибудь пафосный карамельный красавчик, по недоразумению получивший титул «интеллектуального актера», – мы бы плюнули в сердцах, а от Мигицко приняли. Все заветное, выстраданное, в глубине сердца лежащее его герой говорит застенчиво, без всякой патетики, не надеясь даже кого-нибудь убедить. Истина, открывшаяся ему, такая старенькая, всем известная и никому не нужная, что наш очередной Дон Кихот уже не сражается с ветряными мельницами – ему бы свою душу сберечь, и то ладно. Когда в актерских созданиях светится живая душа, они обретают свойство целостности, и помнишь не отдельные эффектные сцены и фразы, а весь образ. Так я запомнила Мигицко в «Ты, и только ты» – нежного, любящего, на диво чистого человека, человека близкого, «ближнего».

На самом деле, «спрятанные люди» на земле велики числом, а уж в нашей стороне особливо. «Как сердцу высказать себя», никто твердо не знает, люди и боятся, и конфузятся, и не умеют – а то и не находят нужным – делать «сердечные движения». Все здесь так зыбко, так страшно, так больно, так неведомо. Хорошо, когда душевные излияния идут по накатанным рельсам давнего приятельства или товарищества, да и тут, чуть оступился или сунул нос куда не просили – и все, провал, разрыв. Единственный выход – наращивать панцирь, способный выдержать и наезд танка, спасать свою маленькую и глупую черепашку – сердце, чтоб подольше поползало.

Такой «черепахой» был в исполнении Сергея Мигицко Великатов из «Талантов и поклонников» А.Н. Островского, тот самый богатый поклонник, что уговорил на содержание актрису Негину. Его панцирь был весомый – и важные манеры, и настоящая доброжелательность, и чуть деланое, но несомненное достоинство, а под этим – внезапная, отчаянная, мальчишеская влюбленность, которую следовало скрывать что есть сил. Потому что «купец актерку покупает» – это всем понятно и одобряется, а то, что сейчас в нем грозой гремит, – это стыдно и больно, это пугает и отвращает. Очень это шло к Островскому, многажды работавшему над образами солидных мужчин, снедаемых поздней страстью, когда неуместны пылкие признания и романтические порывы и свои нежные движения надо обставлять с умной расчетливостью выгодной сделки (Кнуров в «Бесприданнице», Флор Федулыч в «Последней жертве») – то есть вести сердечные дела бессердечными средствами.