Наледь - Алла Дымовская

— А кто ж вам нужен? Коли хорошие люди спросу не находят? — Волгодонский мучительно закашлялся, но жестом удержал на расстоянии Яромира, кинувшегося было градоначальнику в помощь. — Не трудитесь. Знаю, вам я давно не симпатичен. Вот и не стоит. Не стоит!.. Так кто ж вам нужен?

— Человек святой жизни. Если конкретно — Игорь Иванович Канцуров, — твердо и уверенно ответствовал Волгодонскому господин заводской сторож. — Я намереваюсь разыскать его и уговорить приехать со мной обратно в город. Если человек он воистину святой, то отказать мне не сможет. Особенно когда услышит всю правду о произошедшей катастрофе.

— А вы знаете всю правду? — ехидно просипел из подушек Ахмет Меркулович.

— Всю, не всю, какая теперь разница? Но говорить я намерен честно и прямо, — с вызовом произнес Яромир, хотя задевать больного человека не казалось ему достойным порывом.

— Вы бы лучше честно и прямо несли свои служебные обязанности! Не сворачивая во всякие там огороды и лабиринты! Да-с, не сворачивая! И уж тем более не любопытствуя о запретном и вас не касающемся! — Ахмет Меркулович столь бурно возбудился в гневе, что зашелся в приступе сильнейшего лающего кашля, который, казалось, еще немного — и вывернул бы его внутренности наизнанку.

Яромир переждал немного, пока Волгодонский успокоится. Хлопотать вокруг мэра тоже не спешил: во-первых, нечего лицемерить — о его невольной антипатии градоначальник давно осведомлен, во-вторых, Николаю будет пока чем себя занять — благое дело потрудиться на пользу ближнему.

— Как раз нашли время и место пересчитывать сызнова старые счеты! У вас много есть мне сказать. Да и у меня найдется немало, если не больше вашего. Но ладно… Прошу у вас извинения. В чем хотите, в том и прошу. — Яромир покорно склонил голову, словно обесчещенная девица перед монастырским постригом. — Скажите лишь, где мне разыскать Игоря Ивановича Канцурова.

— Скажу. Только и вы откройте сперва, зачем вам вдруг понадобился наш бывший сторож? Исключительно любопытства ради. Сие не условие… Нет, не условие. Не поймите превратно. — Волгодонский теперь говорил спокойно, хотя и не без усилий. Кашель, насильно загнанный в грудь, не позволял ему дышать свободно. — И потом, учтите. Игорь Иванович свой подвиг уже совершил, так для чего заставлять его геройствовать дважды? Он все же не Геракл, чтобы многократно приумножать свою славу. Вдругорядь может и слабину дать.

— Не может, — убежденно ответил Яромир. — Ибо я не о подвиге спешу просить. А о милосердии. От коего святому никакого убытку не случится, потому как это его работа от Господа. Игорь Иванович всего лишь должен войти в кирпичный цех, в его запретное сердце, и побыть там, что ли, некоторое время. Сколько понадобится. Чтобы чистоту его души узрели с небес и мой грех был бы позабыт и прощен. И силы вернулись вновь. В равновесии или в борьбе. Только бы дать жизнь заводу.

— Мудро, — заперхал согласно Ахмет Меркулович. — Мудро.

В этот момент воротился водитель Николай, неся сложенную стопкой чистую посуду, которую он тут же проворно пристроил на хлипком кухонном столике. После чего полез под кровать за уткой. Но Волгодонский его усердие остановил, ухватив худыми пальцами за плечо, указал любезно на край кровати: мол, присядь покамест, не суетись. Николай послушался.

— Но в вашей мудрости есть один изъян. Отчего вы так уверены, что Игорь Иванович Канцуров именно тот человек, который вам нужен? Вы же понятия не имеете о сущности его подвига! Нет, не имеете! Разве слышали краем уха, дескать, ушел Игорь Иванович прочь из города, дабы детишек учить пению хором. Но что в этом геройского, вы же не знаете? Нет, не знаете! А спросить боитесь. — Волгодонский тихонько захихикал, насколько ему позволяло скудное здоровьишко.

— С чего вы взяли, будто я боюсь? Может, не успел еще, — насупился Яромир, явно ощущая справедливость упрека.

— С того и взял. Ну, как святой ваш окажется не так уж и свят? Ась? — глумливо предупредил его мэр, задышал часто и со стонами в груди.

— Сами же утверждали, что святой. Не мои те слова были, а произошли от настоящих универсалий, хотя и ниже вашего рангом, — словно в оправдание себе ответил господин сторож.

— Так это Канцуров для нас святой. Не для человеков. Вот коли после моих откровений снова настаивать будете, тогда — да! Скажу, как его найти. Непременно скажу. — Волгодонский попытался сесть в кровати, с помощью водителя Николая ему удалось устроиться на приподнятых подушках. — Вы, милый мой, дайте старику водички, — обратился он к добровольному медбрату. А после и к Яромиру: — Вы же слушайте меня. И слушайте внимательно. Да-с.

История Игоря Ивановича Канцурова, рассказанная Яромиру сквозь надсадный кашель недужным градоначальником, ничего, в сущности, необыкновенного не содержала: однажды прибыл в город Дорог бывший концертмейстер Ростовской филармонии, долгие двадцать четыре года просидел на заводе сторожем, после в один прекрасный день ушел прочь в неизвестном направлении и всплыл некоторое время спустя в районном центре Армавире в качестве учителя хорового пения. Как видите, никаких выдающихся моментов и героических свершений. Кроме одного. Собственно мотива последнего решительного поступка Игоря Ивановича. И не решительного даже, а скорее закономерно вытекавшего из всего сложившегося мировоззрения концертмейстера Канцурова. Мотив же, как и следствие, выведенное из него, на удивление был прост, и от этого невообразим для рассудка человека обычного.

Игорь Иванович Канцуров перестал хотеть и впредь уже не хотел. Ничего, нисколько и никак. Не исключительно для себя лично, но и для мира в целом. Это была вовсе не искусственная философия мрачного последователя скептика Пиррона, проповедовавшего полное воздержание от действий, суждений и чувств, как раз наоборот. Игорь Иванович Канцуров, после прибытия своего в город Дорог, настолько научился уважать волю вселенского создателя, что наотрез отказался от собственной. Он постепенно исключил из своей сущности активное начало, отмел духовные соблазны вмешаться и преобразовать к лучшему, поэтому как-то раз в одночасье счел излишним для дальнейшего продолжения своего жизненного пути само пребывание в городе Дорог.

Справедливо или нет, но Игорь Иванович полагал — бытие течет присущим ему чередом, и не стоит сие течение ни ускорять в бурный поток, ни направлять в застойное русло. Ибо данное бытие есть в основе своей заповедная школа человечества для подготовления к грядущим знаниям и свершениям, обещанным в жизни иной, отчего нынешнее существование должно принимать таким, каковое оно есть. Он был своего рода хранителем здешнего мира, но хранителем пассивным. И если кто пренебрежительно скажет, что единственное, чему концертмейстер Канцуров научился в воображаемой им школе бытия, — это преподавание детишкам основ хорового пения, будет не прав крайне. Потому как вовсе не правила музыкального образования непоседливых отроков он постиг в городе Дорог, а то главное, на что именно он сам, Игорь Иванович Канцуров, способен более всего. Нести радость ребятишкам посредством бесхитростных мелодий. Он весь был исполнен добра, и это добро, целиком захватившее его душу, привело Игоря Ивановича к последнему решению — не трогать хрупкую ткань сущего руками неумелыми, тем более в корыстных целях. Ни один сторож до него добровольно не покидал город Дорог с таким счастливым умиротворением в сердце и вряд ли покинет после. Оттого Игорь Иванович Канцуров и почитался здешними универсалиями человеком истинной святости, поскольку достиг в их глазах единственно возможного на этой земле совершенства.