Любимец женщин - Себастьян Жапризо

Помню, в тот вечер, когда я пришел к ней пешком из Труа-Люка - не ближний свет для маленького мальчика, - она поняла одно: пришел внук, голодный и грязный. Вымыла меня в тазу, завернула в полотенце и посадила за стол, покрытый клеенкой. Пока я уписывал за обе щеки спагетти, щедро сдобренное соусом и пармезаном, она сидела рядом, глядя на меня с бесконечной нежностью и грустью. Потом спросила:

- Бедняжка ты мой, что же теперь с тобой будет? Что из тебя выйдет?

Я честно ответил:

- Не знаю.

- А кем бы тебе хотелось стать?

Немного подумав, я неуверенно предположил:

- Может, мне стать доктором?

Она в это время готовила мне давленый банан с сахаром.

- Нет, это не профессия! - отозвалась она. - Что это такое - вызывают днем и ночью все кому не лень. Ты будешь их рабом. Нет, это совсем не то, что тебе нужно.

Какое-то время мы молча смотрели друг на друга. На самом деле я знал, кем мне хочется стать. Вот стану боксером и разделаюсь со всеми, кто дразнит нас макаронниками! Все будут меня бояться, и бабушке не придется всякий раз бежать ко мне на помощь со своим зонтиком. К сожалению, этого я не мог ей сказать, потому что стоило появиться у меня царапинке, как весь наш дом на протяжении недели только об этом и слышал.

Тогда я сказал:

- Раз так - ладно! Я буду рассказывать истории.

Бабушка была уже старенькая и потому поняла не сразу.

- Как это - рассказывать истории?

Я ответил, придвигая к себе тарелку с бананом:

- Ой, да ну, ты же знаешь, как в кино!

В кино бабушка не была со времен Перл Уайт, но афиши на улицах видела и сразу сообразила. Посмотрела на меня с недоумением:

- Разве за это платят?

Я честно сказал:

- Не знаю.

Она тяжело вздохнула и поднялась. Около плиты был стенной шкаф. Она открыла его и вытащила оттуда картонную коробку из-под сахара рафинадного завода в Сен-Луи. Разложила на клеенке ее содержимое. Коробка была набита купюрами, тщательно сложенными в пачки, и каждая пачка была перехвачена резинкой. Никогда в жизни не видел столько денег сразу. И, выдохнув, спросил:

- Бабуля, а сколько у тебя таких коробок?

Она ответила с гордостью:

- Девять! А если поживу подольше, то удвою их число. Это твое наследство!

Бабушка наклонилась и поцеловала меня. Я почувствовал запах духов - не знаю, как они называются, но она всегда душилась только ими.

- С моим наследством, - зашептала она тихо-тихо, коль скоро это был наш с ней секрет, - ты сможешь рассказывать какие угодно истории и не будешь ничьим рабом.

Я и сейчас вижу, как она стоит передо мной в своем обычном черном платье с седыми, забранными в пучок волосами и счастливо улыбается, очень довольная тем, что мы все так хорошо придумали.

- Но хочу дать тебе один совет, - добавила бабушка, убрав коробку. - Когда ты вырастешь и будешь, как все мужчины и как твой бедный дед когда-то, ухаживать за женщинами, - не торопись с выбором. Помни, твое наследство должно достаться только той, которая напоследок закроет тебе глаза".

Морис умолк, грустно глядя на свой стакан. Его рассказ растрогал всех собравшихся у стола - даже тех, кто слышал его лишь в моем переводе.

Но вот Малютка Лю наклонилась к уху Китаезы-Деньгам-Угрозы и что-то ему сказала. Тот мягко спросил:

- Быть может, мой благороднейший противник соблаговолит указать место, где теперь находится содержимое коробок из-под сахара?

- В банке. Разумеется, в швейцарском.

Чжу Ян обратил глаза-щелки к своей верной подруге. Та в знак согласия опустила нескончаемые накладные ресницы.

- Прекрасно, - проговорил он, - сыграем на наследство вашей достопочтенной бережливейшей бабушки.

И он пододвинул старый носок с жемчугом к середине стола.

Морис первым взял карту. Я стояла у него за спиной, и сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди, когда я увидела у него в руках бубновый туз. С видом победителя он бросил карту на стол перед Чжу Яном. Зрители загудели, а Вирджиния Косентино, не удержавшись, захлопала в ладоши и вслух выразила свою радость. Лишь китаец и китаянка смотрели бесстрастно. Чжу Ян осторожно положил карту поверх карты Мориса.

Мы взглянули - туз пик.

- Свара! - впервые за все время игры произнес китаец.

И снова каждый вытянул по карте. Я опять заглянула Морису через плечо, и по нашим лицам все поняли, что ему не повезло. Он с досадой бросил семерку, генерал покрыл ее десяткой.

Чжу Ян не стал терять времени на выражение бесплодных соболезнований и всякие там китайские церемонии. Он вытащил из кармана кителя блокнот и ручку.

Дождь между тем перестал. Было совсем светло, и я увидела, как Морис, совершенно уничтоженный, начинает писать долговую расписку.

Я не могла на это смотреть и крикнула:

- Нет! Подождите! Француз не все еще проиграл!

Я сорвала с головы шапочку и с вызовом, со слезами на глазах стала надвигаться на бритоголового генерала.

- У него еще есть я!

Невозможно описать овладевшее всеми замешательство. Вирджиния Косентино, не в силах выговорить ни слова, в ужасе схватила меня за руку. Морис вскочил, желая удержать меня. Яростно вырвавшись, я взглянула китайцу в глаза. Откинувшись на спинку стула и положив руки на стол, он процедил:

- Не нуждаюсь!

Я кинулась к аптечному шкафу. Достала оттуда и бросила на стол семь бельевых прищепок. Обычных деревянных прищепок - когда-то я сняла их с веревки за кухней, где сушили белье. Что можно сотворить с этими семью прищепками - даже и не спрашивайте, все равно не скажу.

Замешательство сменилось у зрителей испугом. Только Морис снова уселся, подперев голову руками, и Малютка Лю опять принялась нашептывать что-то на ухо своему другу. Пока она говорила, устремленные на меня глаза Китаезы-Деньгам-Угрозы сужались все сильнее, пока не превратились в две черные полоски на каменно-неподвижном лице.

В конце концов Чжу Ян сгреб обеими руками прищепки и, ни слова не говоря, пододвинул их на середину стола.

Я снова стояла за спиной Мориса, судорожно вцепившись в его плечо. Я чувствовала, как мало-помалу к нему возвращается мужество и плечи у него расправляются. Воцарилась такая тишина, что слышно было, как над рисовыми полями кричат птицы.

В колоде оставалось всего четыре карты. Китаец хотел было перетасовать отыгранные и присоединить их к колоде, но Морис, что сидел понурившись, поднял ладонь и остановил его.

Все мускулы у него напряглись, когда он сказал: