Любимец женщин - Себастьян Жапризо

- Сперва ты. Твой черед!

Китаец взял карту, Морис тоже и взглянул на нее снизу, не переворачивая, так что я ее не видела. Китаец выложил десятку. Все затаили дыхание.

Но Морис, вместо того чтобы открыть свою карту, положил ее рубашкой вверх.

- Моя старше, - произнес он тихо и не без некоторой жестокости, глядя на своего противника. - Я отыграл наследство, но ты, если хочешь, тяни еще. Иду ва-банк! Ставлю все против всего.

В колоде теперь оставались только две карты. Слушая, что ему нашептывала Малютка Лю, Чжу Ян несколько раз кивал в ответ. А после произнес:

- Мой высокочтимый противник, надеюсь, отдает себе отчет в серьезности сказанного? Я не ослышался, было произнесено; "Все против всего"?

- Нет, ты не ослышался, - ответил Морис.

Тогда Чжу Ян вытащил правой рукой из рукава что-то длинное, блеснувшее черным лаком. Прежде чем положить это что-то между собой и Морисом на стол, он раскрыл его, и мы увидели лезвие бритвы.

Все инстинктивно отпрянули - все, кроме меня. Я еще не поняла, в чем дело, и по-прежнему держалась за плечо Мориса.

- Все против всего, - медленно проговорил Чжу Ян. - Деньги, радости плоти, ничтожная наша жизнь - что это в сравнении с красотой игры?

Я взмолилась:

- Нет-нет! Только не это!

Но меня оттащили от Мориса. Он кивнул мне - мол, не беспокойся. Щелкнув ногтем по рубашке своей карты, он сказал:

- Ты стал что-то уж слишком разговорчивым, генерал. Чего ждешь? Играй!

Китаец протянул руку и, немного помедлив, взял полагавшуюся ему карту. С непроницаемым лицом какое-то время смотрел на нее, затем положил на стол. Ему достался пиковый валет.

Теперь все взгляды были устремлены на Мориса, но и его лицо оставалось непроницаемым. Казалось, он смотрит в глаза своей судьбе. А что, если он сблефовал? Все мы задавали себе только этот вопрос. Чжу Ян и Малютка Лю не сомневались, что так оно и есть. Морис щелчком перевернул карту: червонная дама!

На радостях все бросились обниматься. Сержант Уилкинсон заиграл на гармонике буги-вуги. Вирджиния Косентино пошла отплясывать с одним из наших. Я пустилась в пляс с британцем.

Морис по-прежнему сидел, подперев рукой подбородок. Его гавайская рубаха почернела от пота. Генерал Чжу Ян молча поднялся из-за стола. Надел на голову фуражку, забрал бритву и удалился своим обычным размеренным шагом. Лишь минуту помедлил он у входа в палатку, вдыхая свежий утренний воздух, а затем исчез.

Никто так и не узнал, что сталось с Китаезой-Деньгам-Угрозой. Может быть, он покончил с собой, может быть, нет. Однако у нас в Бирме, в дельте Иравади, говорили, что именно он выдал беглого француза.

Последнее, что осталось у меня в памяти от той кошмарной ночи, - это неподвижно стоящая перед столом Малютка Лю. В своем шелковом платье с глубоким вырезом она стояла выпрямившись, устремив загадочный взгляд огромных глаз на Мориса, и посасывала длинный мундштук, словно бы безучастная ко всему на свете.

В последующие дни никто уже нам не говорил о возвращении на родину. Каких только слухов ни ходило по госпиталю, каждый старался что-то узнать по своим каналам, но прошла целая неделя, потом вторая, а о нас, казалось, забыли начисто, вот разве что медсестры, и я в том числе, получили анкеты для желающих остаться на сверхсрочную.

Из нас всех одна только Падди пожелала остаться в Военно-морских силах. У нее не было ни семьи, ни дружка. Как-то разоткровенничавшись со мной, она рассказала, что однажды плавала на минном тральщике и за все три недели после Гуадалканала ни одному из экипажа ни разу не помешали такие мелочи, как пластинка на зубах или несоразмерная задница. Потом я получила от нее открытку со штемпелем одной из оккупационных частей в Токио с одной только фразой: "Погрязла в соблазнах".

Сама я, пока мне не доставили мой личный "соблазн" на носилках, думала, что вернусь во Флориду, разыщу Бесси Дункан, свою подружку с "Пандоры", и мы снова заведем какое-то дело. Например, можно на мои сбережения и пособие по демобилизации приобрести в кредит славную яхточку и вывозить туристов на ловлю крупной рыбы в открытое море. Или, скажем, открыть погребок с кубинской музыкой, или издавать газету частных объявлений, или торговать на пляже горячими сосисками. Теперь я уже и не знала, что буду делать.

Не могу же я уехать в Америку и бросить Мориса на произвол судьбы. И что будет с этим французом, если мы все внезапно снимемся с места? Я задала этот вопрос доктору Кирби, несмотря на его явно выраженное желание ничего не слышать и не видеть. Как-никак француз вверен нашим заботам, и разве не наш долг взять его с собой?

- Французы репатриируются в Индокитай. Если его и следует куда-то отправлять, то только в Сайгон.

А потом, увидев, что я опустила голову и чуть не плачу, вспылил и заорал, в гневе сметая со стола бумаги:

- Черт вас подери! Я хоть раз за всю эту проклятую войну вмешался в ваши дела?! Да усыпите его, мумифицируйте, разрежьте на куски, спрячьте в сумочку, оденьте курсантом, медсестрой, обезьяной, наконец! Но, когда мы поедем, я не должен ничего об этом знать!

В тот же вечер в "Карлейле" я составила подробный план, как переправить Мориса в Америку. Шрамы у него на груди не очень-то походили на следы ранений, но ничего, кто их там будет рассматривать? Фамилия его будет Маккина, как у меня, имя - Джереми, так что любой мой документ, где стоит только начальная буква моего имени, вполне подойдет. Вот он и станет бравым американским санитаром, получившим ранение во время отступления японцев. Я могу даже наложить ему на левую ногу гипс и поставить не нем тысячу подписей и пожеланий, какие ставят обычно товарищи по госпиталю.

- Ничто и никогда не происходит как задумано! - твердил Морис. - Оставь мою ногу в покое. Я пока не научился бегать на одной.

Пришли за ним в середине сентября, в воскресенье.

В этот день он пожелал, чтобы я, несмотря на жару, нарядилась в полную летнюю форму американского морского флота. Я стала наряжаться и думаю, что все поймут меня правильно. Принесла в палатку мешок с барахлом и стала одеваться. Пока одевалась, он стоял ко мне спиной. Больше года я обходилась без нейлоновых чулок, резинок, пояса, без этой нашей идиотской пилотки, а теперь, не пожалев себя, напялила даже галстук.

Налюбовавшись, нацеловавшись, ощупав, обласкав, измяв, освободив от белого кителя и малейшего самолюбия, он пожелал меня стоящей в туфлях и нагнувшейся к столику из тикового дерева, который в этот день неожиданно оказался заставлен лекарствами, и пузырьки зазвенели в такт моим вздохам. Я закрыла глаза и уже была на пороге райского блаженства, как вдруг Морис резко прервал наше занятие. Ах, как это было бесчеловечно, и я уже взмолилась о продолжении, но он зажал мне рукою рот. Тогда и я услыхала то, что слышал он: к нашей палатке на полном газу мчался автомобиль.