Флэшмен под каблуком - Джордж Макдональд Фрейзер

Лаборд подошел к двери и негромко позвал стража, но когда дверь открылась, бесшумно, как кошка, вернулся ко мне и зашептал:

– Еще одна вещь: как только приблизитесь к королеве, не забудьте лизнуть ей стопу, как положено рабам. Это расположит ее к вам. Но только если ее ноги не посыпаны розовой пудрой – это яд. – Он задумался. – Впрочем, все равно лизните, да хорошенько – это самый безболезненный способ умереть. A bientôt![117]

Удивитесь ли вы, узнав, что я заплакал, закрыв лицо ладонями? Нет, это не может быть правдой: то, что я слышал, то, что ждет меня впереди! Но увы, я понимал, что все это истина, и потому рухнул на колени и принялся молиться, словно пьяный методист. Если Бог все-таки есть, то, кроме него, помочь мне больше некому. Но стало только хуже: возможно, Арнольд был прав, и неискренняя молитва хуже богохульства. Так что я решил попробовать проклятия, но с тем же успехом. Какие бы меры ни принимались мной для облегчения души, завтрашнее свидание с венценосной особой привлекательнее не становилось.

Хорошо хоть, что ожидание не затянулось. С первыми лучами рассвета меня вывели наружу, где построилась шеренга солдат во главе с офицером, которому я попытался втолковать, что раз меня, так сказать, будут представлять, не мешало бы мне сменить одежду. Моя сорочка превратилась в лохмотья, а брюки представляли собой не более чем набедренную повязку с одной штаниной. Но тот только позубоскалил над моим языком жестов, больно приложился тростью и повел вверх по улице к большому дворцу Антана, который мне в первый раз удалось хорошо рассмотреть.

Вот уж не подумал бы, что в такую минуту меня может поразить нечто, но этот дворец смог. Как еще описать произведенный им эффект? Разве сказать, что это самое большое деревянное здание в мире? От земли до конька крутоскатной крыши добрых сто двадцать футов, и обширное пространство между ними заполняют арки, балконы и галереи – прям настоящее венецианское палаццо, построенное из покрытого причудливой резьбой и раскрашенного дерева, с массивными колоннами из цельного ствола высотой в сотню с лишком футов. Мне рассказывали, что подъем самого крупного из них потребовал пяти тысяч человек, и что тащить его пришлось за пятьдесят миль. Говорили также, что строительство обошлось в пятнадцать тысяч жизней, но мне сдается, для малагасийского подрядчика, работающего на королеву, это сущие пустяки.

Но малый дворец, рядом с большим, оказался еще поразительнее. Он весь был покрыт крошечными серебряными колокольчиками, так что в солнечный день на него нельзя было даже взглянуть, не ослепнув. При любом порыве ветра раздавался мелодичный звон миллиона серебряных язычков. Смотреть и слушать было все равно что очутиться в волшебной сказке – и в то же время здесь обитала самая жестокая из всех горгон, ибо тут и размещались личные апартаменты Ранавалуны.

Однако предаваться удивлению мне было некогда: вскоре мы оказались в просторном холле большого дворца, под высокой сводчатой крышей, напоминающей неф собора. Зал был полон придворными в таких фантастически разнообразных нарядах, что зрелище напоминало причудливый бал-маскарад, правда, все без исключения гости – черные. Здесь присутствовали кринолины и сари, саронги и европейские платья, муслины и парча всех эпох и расцветок – припоминаю одну тощую даму в белом шелковом наряде с напудренным париком а ля Мария-Антуанетта – она вела беседу с товаркой, которая, как казалось, была увешана бусами с головы до пят. Контраст и смешение были вопиющими: мантильи и набедренные повязки, босые ноги и туфли на высоких каблуках, длинные перчатки и варварские головные уборы из перьев. Все это можно было бы счесть экзотикой, если бы не крайняя уродливость, свойственная большинству малагасиек – они приземистые и толстые и напоминают русских крестьянок, только черные. Цепляя взглядом выглядывавшие тут и там из под сари мясистые ляжки или отвислые груди, вылезающие из низкого декольте, я ловил себя на мысли, что позариться тут особенно не на что – и не исключено, большинство из них этим фактом особо не опечалены, ибо их мужская половина представляла собой такую убогую коллекцию недоростков, какой мне еще не приходилось видеть. Странно, но местные представители знати проигрывали сравнение своим неродовитым собратьям – видно, сказывалась примесь испанской крови. Одеты мужчины были не менее причудливо, чем женщины: излюбленные шутовские мундиры с бриджами до колен, туфли с пряжками, а кое-где мелькали даже цилиндры.

На полную наяривал жуткий негритянский оркестр, а в толпе все трещали, как сороки, – обычное дело для малагасийцев. Они расшаркивались, переглядывались и флиртовали, представляя собой гротескную карикатуру светского общества – мне никак не удавалось отделаться от мысли, что я попал в цирк, где обезьяны вырядились людьми. Белый человек в обносках не вызывал ажиотажа, и пока меня по лестнице и коридору вели в небольшую приемную, я удостаивался только кратких равнодушных взглядов. В приемной, к моему изумлению, они оставили меня одного, плотно закрыв за собой дверь.

«Так, Флэши, – думаю. – Что бы это все значило?» Комната выглядела вполне безобидно: избыток искусно сделанной резной мебели, большие горшки с тростником, изящные фигурки из черного дерева и слоновой кости, а на стенах картинки с изображенными на них неграми в мундирах – я бы у себя дома такого не повесил. Через большое, завешенное муслином внутреннее окно до меня из большого зала доносились музыка и голоса; расположившись у стола, я наблюдал сквозь полупрозрачную ткань за бурлящей внизу ассамблеей. Окно находилось в углу, и под ним, высоко над головами гостей, шла по всей верхней части холла широкая галерея. У ограждения этого балкона расположились с десяток стражников-хова в саронгах и шлемах.

Где-то в глубине дворца зазвонил колокол, и в мгновение ока музыка и гомон стихли. Вся толпа внизу повернулась и обратила взоры на балкон. Послышалось завывание, похожее на звук туземной трубы, и почти прямо подо мной на галерее появилась фигура – чернокожий гигант в золотом головном уборе и набедренной повязке из шкуры леопарда, вытянув мускулистые руки, нес перед собой, словно священную реликвию, тонкое серебряное копье[118]. Сливки малагасийского общества устроили ему горячий прием, а когда он отошел в сторону, вперед выступили четыре юные девушки в украшенных цветами сари. Они несли своего рода трехскатную палатку из цветного шелка, но без верха.

Потом, под аккомпанемент цимбал и низкого, гортанного пения, от которого волосы у меня встали дыбом, появилась пара старых хрычей в черных с серебристой каймой тогах; в их руках раскачивались подвешенные на шнурках пакеты. Впрочем, недолго; они отошли в сторону, и под оглушительный клич толпы «Мандзака! Мандзака!» появились еще четыре девахи с бардовым балдахином на четырех тонких столбах из слоновой кости. Под ним шествовала облаченная в алый шелковый плащ женщина, лица которой не было видно, так как оно скрывалось под высокой конической шляпой из золотой соломки, подвязанной под подбородком шарфом. «А вот и наша Большая Шишка», – думаю, и вопреки жаре, мне стало зябко.