Лолотта и другие парижские истории - Анна Матвеева

Тогда мы выпили на четверых две бутылки кислого болгарского вина, и девушки, сделав музыку громче, танцевали перед диваном, на котором сидел я. Юля беззвучно подпевала в такт, и рот у неё открывался пугающе широко. Вика порозовела, у неё случайно расстегнулась пуговица на блузке: я видел кружевную полоску белья и смуглую, блестящую как у деревянной статуи, грудь. Моя будущая жена мотала головой, как рок-музыкант.

А потом Юля и Вика как-то очень быстро собрались и ушли, и я, дурак, упрашивал их остаться. Мне не давала покоя эта лазейка на блузке Вики, изводили мысли о влажных, намазанных чем-то бесстыдно красным Юлиных губах. Казалось, эти губы могут тянуться во все стороны, как резиновые… Мою будущую жену я хотел в этот вечер меньше всех, поэтому именно её и получил.

Вечером, накануне встречи с Алией, я вновь пожалел о том, что никогда больше не видел ни Юлю, ни Вику. Кажется, они уехали куда-то – в Москву, в Питер, в Париж: в те годы все легко снимались с места и уезжали. Моя жена никогда больше не упоминала об этих своих подругах, а спустя лет десять, в связи с чем-то другим – или просто так – сказала:

– Тебе нужно обязательно найти в женщине какой-нибудь дефект, только тогда она тебе нравится…

Она была отличным психологом, моя бывшая жена.

Мне важно отыскать особую примету, – не обязательно изъян, но примету, которая отличала бы женщину от других. Помню, как волновали меня в "Войне и мире" мраморные плечи Элен – их холодная, сиюящая красота ослепляла, как вспышка белого света. Эти плечи и была сама Элен.

Моя бывшая жена считалась миловидной, но была непримечательной – такие лица любят, как мне кто-то объяснил, любят визажисты: можно сходу нарисовать поверх другое лицо. Для меня это тоже стало особого рода приметой.

Что касается Алии, то она вся была сплошная примета. От тёмных, с глухим медным отблеском, волос и до розового рубчика под глазом.

Телевизор в моём доме давно понижен до звания мебели. Пульт зарос пылью, или это плесень? Обиженно крякнув, телевизор всё же включился, и я решил, что погадаю сейчас на нём, как будто это книга или музыкальное радио.

Показывали что-то местное – в студии сидела журналистка с преувеличенно-любезным, как у вышколенных продавщиц, выражением лица. Напротив неё расположился высокий мужчина в оранжевой майке, глядя на которого, я сразу понял, что где-то его видел и откуда-то знаю.

Честно говоря, подобные мысли посещают меня гораздо чаще, чем радость от осознания того, что я вижу совершенно незнакомое лицо. Как все, я люблю новых людей и новые истории – это дарит иллюзию постоянных перемен и вечной жизни.

Титры внизу экрана напомнили мне имя, а главное – профессию мужчины в оранжевой майке. Это был известный в городе йог, и когда я видел его в последний раз, лет пятнадцать тому назад, он выглядел точно так же, как сегодня.

– Скажите, это правда, что те, кто занимаются йогой, живут значительно дольше других? – с надеждой спросила журналистка.

Йог невозмутимо переспросил:

– Вы имеете в виду долгую жизнь в одном теле?

Я выключил телевизор.

Мне никогда не хотелось жить значительно дольше других.

Другое дело если значительно лучше.

… Лолотта опоздала на приём. Она будет со мной всего тридцать минут, а потом в кабинет войдёт Игорь. Среда, автомобилисты, взволнованный топот в коридоре: дежавю устойчивое, как запах в парижском метро. Я никогда не был в парижском метро, но помню, как в нём пахнет.

Сегодня Лолотта в оранжевом платье – этот цвет ей, по-моему, не идёт. В ушах какие-то слишком уж блестящие серьги.

– Вы сегодня очень красивая, – говорю я.

– Спасибо, – улыбается Лолотта. – На майские мы едем в Париж, с Ларисой и мальчиками. Надо же им Диснейленд показать, пока не выросли…

– Париж! – я рад за неё. Всегда приятно вернуться в город, где ты жил сто лет назад в другом теле.

– Вдруг я там ещё что-нибудь вспомню, – говорит Лолотта. – Хотя, знаете, я и так каждый день вспоминаю… разное. Иногда не очень приятное – мне кажется, в той жизни я была довольно-таки легкомысленной особой.

– Уверен, что не особо, – улыбаюсь я.

– Лишь бы с погодой повезло, – невпопад заявляет Лолотта. – Там очень переменчиво, а у младшего – слабое горло.

Мы встали, прощаясь, и она вдруг поцеловала меня в щёку сухими губами – так целуют нелюбимого дядюшку, который пришел на именины и подарил деньги в конверте, поэтому его так или иначе придется целовать.

– Спасибо вам большое, вы мне очень помогли. Я напишу из Парижа, хотите?

– Все хотят, чтобы им написали из Парижа.

– Кстати, тот мальчик, в коридоре, который с мамой… Я его почему-то помню. Знаю.

11

Скульптор Константин Бранкузи пришёл в Париж пешком, как истинный паломник. Но Модильяни любит его не только поэтому – благодаря Бранкузи он в очередной раз выбирает скульптуру. Моди оплачивает счета от дантиста, нарисовав его портрет – как другие рисуют фальшивые купюры, но это всё не то. Не настоящее. Ради денег. Он ваяет кариатид и женские головы, проводит лето в Ливорно, работая с каррарским мрамором и задыхаясь от этого. Нас убивает то, что мы умеем и любим делать лучше всего – но поначалу дарит нам жизнь и надежду.

Моди слишком часто переезжает, скульптуры разбиваются, теряются по пути из "Улья" на Монпарнасе в дом на бульваре Распай. Потом опять Монмартр, и снова Монпарнас, улица Гран Шомьер… Скульптуры и холсты пропадают, а вот зелёная фея и призрачный принц неуклонно сопровождают Модильяни во всех его парижских метаниях.

Зимой 1910 года, когда в Париже случилось то жуткое наводнение, Моди не расстаётся с феей и принцем ни на минуту – они работают втроём, и если Париж уйдет под воду, как Атлантида, в мастерской этого никто не заметит. Модильяни как будто бы ещё и мало воды – пусть парижане добираются до работы на лодках, пусть статую зуава поглотят воды Сены, пусть торговцы оплакивают размокший в погребах товар, он знай поливает скульптурные головы из садовой лейки, глядя, как переливается мокрый камень, восхищаясь живым блеском застывших глаз.

Вода уходит только весной, Париж долго приходит в себя, а Моди участвует в выставке, и вновь почти ничего не продает, и почти всё тратит.

Зато Лолотта не расходует ни франка – она становится прижимистее с каждым годом. Ключик от шкатулки всегда с ней, горячий, как её кожа. Деньги Лолотта держит в шкатулке, никаких глупостей вроде как отнести их в банк, ей и в голову не приходит. Бухгалтер-долбёжник однажды пропустил свидание, а потом и вовсе пропал. Андре уехал из Парижа.

Однажды, спустившись с холма, Лолотта встретила Модильяни, но он её не узнал, и это оказалось очень обидно. Она считала, что не очень-то изменилась, и уж точно не постарела, но Моди скользнул по ней взглядом, и уже через секунду смотрел мимо. Лолотта прижалась к холодной стене кабачка, откуда как раз выметали опилки – дневная уборка. Вот и Лолотту вымели из памяти художника, а ей казалось, он в нее влюблён…