Лолотта и другие парижские истории - Анна Матвеева

Приятель – очень недовольный – ушёл. Обозвал Лолотту грязным словом и пнул красивый комодик, оплаченный бухгалтером. На плече в память об этой ночи остался синяк – большой, и ужасно болючий. Чётный любовник неосторожно прихватил её на другой день за это место, и она взвыла, как шавка мамаши Валадон.

Чётный Лолотте нравился – ей даже удавалось через раз получить для себя приятственное ощущение – горячее, но какое-то слишком уж быстрое, не как с Андре. Чётный тоже был художником, правда, рисовал не лица, а домики, как Момо Утрилло. Но у Момо домики были настоящие, как в жизни, а у Чётного – кривые, косые, будто летят куда-то. И цвета, каких взаправду не бывает – сиреневые крыши, красные стены… Как будто модистка свихнулась и собрала в один ансамбль остатние лоскуты. Картинки Чётного Лолотта увидела, когда он принес их на Монмартр – продать. Тогда на Монмартре все подряд продавали картины – и кабатчики, и прачки, и цирковые. Художники малевали столько, что можно было весь холм закрыть полотнами. Но у Чётного никто не покупал, а «будто-бы-прекрасная» Габриэль даже обсмеяла его домики. Сама бы что понимала!

Однажды Лолотта показала Чётному рисунок Модильяни – похвалиться, какой она была в семнадцать лет. Чётный прямо из рук не мог его выпустить, даже замял с одного краю – и Лолотта пожалела о своём доверии. А вдруг он увидит, где она прячет рисунок – и выкрадет?

Права была мать: никому в этой жизни верить нельзя, а счастье – в деньгах, и точка.

13

В середине апреля, когда были уже почки на деревьях, и сухой асфальт, и мои соседки по этажу ходили в лёгких платьях (нарколог даже в босоножках явилась – пятки у неё оранжевые и круглые, как мандарины), выпал снег. Холодные белые лепёшки падали на землю, будто в свежую рану, и тут же превращались в жидкую грязь, как сбывшиеся мечты.

Алия больше не появлялась, я мог рассчитывать разве что на открытку из Парижа – да и то после майских.

Снегопад прекратился только к вечеру. По улицам ездили чумазые машины, и брюки у всех пешеходов были выпачканы до колен. Я зачем-то вспомнил урок-наставление своей бывшей жены: ни в коем случае не пытаться стереть грязные брызги, а дать им высохнуть до конца, и потом пройтись щёточкой.

Удивительная вещь – люди исчезают из нашей жизни, но их слова и советы остаются в ней надолго, если не навсегда. И даже если жизнь заканчивается, слова всё равно остаются – непостижимым образом прорываются к нам через годы.

Я думал об этом, перешагивая через лужи на пути к мастерской Геннадия. Под мышкой – альбом Модильяни в пластиковом пакете, в портфеле – расстегаи из больничного буфета. Вкусные, кстати сказать, расстегаи: когда я вижу их в буфете, то радуюсь, будто встречаюсь с приятными людьми.

Геннадий открыл не сразу, лицо у него было распухшее, как толстая книга, упавшая в воду.

– Здорово, Модильяни! – сказал он. – Я тут что-то приболел слегка. Лечусь коньячищем. Будешь?

Сегодня, во всяком случае, я не был виноват.

Расстегаи уместно оттеняли букет напитка, который мы пили из гранёных стаканов, не виданных мною с юности.

Геннадий долго и сбивчиво рассказывал о напастях, которые сыпались на него в последнее время буквально отовсюду. Лишь только он договорился с одной частной галереей о выставке, как галерея тут же разорилась. Стоило ему продать картину через Интернет, как именно эта работа неожиданно пропадала из мастерской – хотя ещё вчера подпирала стены вместе с другими, как девушка на танцах, которую не спешат приглашать… Добила Геннадия на редкость приставучая инфекция, свившая гнездо в организме, а контрольный удар нанёс некий Женька Падерин, который вдруг неожиданно изменил стиль – и начал красить как Геннадий. Художник утверждал, что Женька изменил курс на следующее же утро после совместной лечебной пьянки в прошлый понедельник – что ночью он жадно рассматривал свежие работы Геннадия, после чего беззастенчиво украл у него идеи, а вместе с ними – кураж, смысл существования и jeu de vivre.

– Зачем мне теперь всё это? – спрашивал Геннадий, указуя свободной от стакана рукой на пристыженные холсты. Они были как несчастные страшные бесприданницы, на которых польстится разве что слепой.

Я хотел утешить Геннадия, – он нравился мне, и не был виноват в том, что не имеет таланта. Поэтому я долго и терпеливо слушал его, задавал правильные вопросы, поддакивал – в общем, вёл себя не только как психолог, но, прежде всего, как друг.

Мы допили коньяк, и Геннадий отправился в алкомаркет за новой бутылкой. Пока его не было, я читал названия альбомов, напечатанные на корешках – книгами была заставлена целая стена. Утрилло, Сутин и Фудзита (правда, на английском) стояли дружно в ряд, как будто и став книгами, не желали расставаться. Я полистал альбом Утрилло – рисунки казались сделанными белым по белому. Открыл Сутина – и на меня дунуло даже не ветром, а вихрем, который крутил спирали из домов, деревьев и детей. А работы Фудзиты показались мне просто очень странными, какими, впрочем, и должны быть картины, рождённые на стыке двух культур, у которых в принципе не может иметься никакого стыка.

– Геннадий, ты веришь в двойников? – спросил я у художника, который как раз открыл дверь ключом и страшно топал ногами по коврику в прихожей, чтобы не разносить грязь по мастерской. Эта аккуратность, проявленная крупным и крепко пьяным человеком, показалась мне очень трогательной – однажды Эльвира Яковлевна научила мужа вытирать ноги прежде чем войти в дом, и он будет делать так до самой смерти (а может – и после неё).

Геннадий поставил бутылку на стол и сказал:

– Я даже в тройников верю!

В ту ночь я давал Геннадию советы и творческие рекомендации, спрашивал, почему бы ему не рисовать так, как это было принято до импрессионистов? Абсолютный реализм в изобразительном искусстве сегодня может быть воспринят, как смелый вызов и, возможно, это будет иметь успех. Геннадий промычал, что художнику следует воспарить над реальностью, а не барахтаться в ней, как в грязной луже. И что после Пикассо о реализме даже думать неприлично. Вот разве что всё созданное доселе человечеством однажды погибнет, – тогда история искусства вернется к истокам, и наш далекий потомок схематически изобразит на стене своей пещеры какого-нибудь оленя, в точности напоминающего оленя работы нашего далекого пращура.

Мы сидели почти до утра, и с каждым новым стаканом я всё лучше понимал, что со мной происходит – глубина тех мыслей была непостижима, как вечность, и потом я пожалел, что не записывал свои озарения. Конечно же, они забылись – я восстановил лишь одно. Внешнее сходство не может гарантировать соответствия судьбе, упорно объяснял я Геннадию, который давно уже спал лицом в стол, и лишь изредка вздрагивал всем телом, как собака, которой снятся лес и лето.

14

В жаркие летние дни Модильяни охлаждал бутылки вина в Сене, обвязывая их верёвкой и спуская в воду близ Нового моста. Он давно привык к левому берегу – каждый день ходил в «Ротонду», где подыскивал себе натурщиц и дразнил хозяина, милейшего папашу Либиона. Привык даже к полицейскому участку на улице Деламбр, где трудились ажаны, знавшие толк в изящных искусствах – один комиссар собрал впоследствии неплохую коллекцию работа проштрафившихся художников.