Арена XX - Леонид Гиршович

Арестованный. Я подал рапорт об увольнении в обмен на прекращение дела.

Следователь. Что вам инкриминировалось?

Арестованный. Меня подозревали в краже двухсот тысяч франков.

Следователь. Расскажите подробней.

Арестованный. Это было зимой. Вдруг утром госпиталь окружило десятка два всадников. С виду кочевники-туареги, которые грабят караваны. Они верят, что в них обитает злой дух. Чтобы через рот и ноздри он не вышел наружу и не вселился в их жен, лица свои они обматывают синими платками. За это их называют «синими», а женщин их племени «нецелованными». У туарегов жены не знают своих мужей в лицо, поэтому не могут им изменить. Мы располагали двумя пулеметами на крыше. Медсэншеф хотел запросить подкрепление, но телефонная линия не работала. По рации связаться тоже не удалось. По его приказу я поехал за подмогой. На всякий случай с помощью гидравлического подъемника ко мне в кузов погрузили сейф, в нем хранилась касса и вся бухгалтерия. Туарегам санитарная машина не сулила никакой поживы, и все ограничилось несколькими выстрелами в мою сторону. Неподалеку от нас стояли марокканские части. По тревоге подняты были две роты верблюдов. Но одной пулеметной очереди хватило, чтоб рассеять нападавших. Когда все было позади, вспомнили про сейф. Тут выясняется, что он открыт. Естественно, пустой. Никаких следов взлома, замок цел. Подозрение пало на меня, поскольку я неотлучно находился в кабине.

Следователь. И вы утверждаете, что это подозрение безосновательно.

Арестованный. Совершенно безосновательно. Как и бездоказательно. Как я мог проникнуть в сейф, если шифр знал только медсэншеф? Следствие толком не проводилось, в касте военных царит круговая порука.

Следователь. Как вы объясняете исчезновение денег?

Арестованный. Их там не было. Ни денег, ни бумаг.

Следователь. Вы хотите сказать, что сейф был с самого начала пуст?

Арестованный. Нет, пуст он не был. За несколько дней до этого в госпиталь под конвоем, в браслетах, доставили больного. Это был курьер султана Аль Атраша. Его ранили в перестрелке. Несмотря на то что у дверей дежурила охрана, он сумел улизнуть. Медсэншеф сам же и организовал побег. Могу себе представить, сколько ему заплатили, не говоря о двухстах тысячах франков. Ради этого было инсценировано нападение на госпиталь. Нападавшие вполне могли быть арабы, синие платки заменяли им маски. В суматохе о пленнике позабыли. Медсэншеф спрятал его в сейфе, который приказал мне вывести.

Следователь. И кто-то знавший код потом незаметно выпустил его?

Арестованный. Теоретически это было возможно, потому что от верблюдов стояла пыль. Но зачем? В бельгийском банковском сейфе дверь сконструирована по образцу иссю де секур[64]. Снаружи без набора не открыть, а изнутри открывается обыкновенным нажатием, просто никто никогда не пробовал.

– Родь, ну чего ты… Родь… – по-сучьи заскулила она, прижав к себе щенка по кличке Борька, уткнувшегося мордой ей в живот. – А, Родь…

Она смотрела, как муж, широко поставив ноги, брился. Кончив, натянул брюки и рубаху, в которой приехал – Марфа уже успела постирать и погладить ее.

– Родь… съешь чего-нибудь…

Знать, и к ним наведалось – то, что гуляло с косой по дачным лужайкам. Полуденный косец.

Костя надел шоферскую куртку, нагло не застегивая рубахи под ней – как будто собирался ехать с откинутым кожухом мотора.

– Случилось чего? – равнодушно спросил он, пока сторож на выезде отпускал веревку, заменявшую шлагбаум.

– Много будешь знать, скоро помрешь.

В армии шофер «без лести предан» тому, кого возит. А Костю сколько ни корми – Иуда-предатель. Другой хоть своим автомобилем гордится, часами протирает: капот, двери, крылья, радиатор. Подышит – и платочком, как богемское стекло. А этот, как с чужой скотиной, обходится.

С помертвелым животом, с каким едут в последний раз в прежней должности, ехал Родион Родионович в студию на Воробьевых Горах. Сколько ехать (не в переполненном вагоне и не на телеге), ровно столько продлится комфорт последнего пути. А потом он будет взят могилой (здесь – под стражу). И что после этого делают со всеми, будут делать и с ним. Что лучше: загробная жизнь, или чтоб ничего не было после смерти? На выбор. Одно короткое движение, короче отрицательной частицы не, и не будет ничего. Какой-то дамочке сказали: «Два пальца ниже соска», и она попала себе в коленку. Может, Люська права, надо было поесть на дорожку? Тошнит. Засунуть поглубже в рот и до того, как вырвет, спустить курок. Почувствовал, как что-то со страшною силою ударило его по затылку – откуда Чехову знать, хоть и врач, что он почувствовал? Пора перечитать «Дачного мужа». В висок? В середину лба?

«“Приезжайте скорей, сами увидите”. Что увижу – полутруп? Один полутруп увидит другой полутруп – а если обе половинки сложить? А если половинки непарные…»

– Домой.

Костя кивнул.

Выходя из машины, Родион Родионович зачем-то сказал:

– Подождешь меня.

Хлопок дверцы с восклицательным знаком.

Лифтерша встретила его словами:

– Вами интересовались. Я сказала, что вы на дачу поехали, – она была в валенках с отрезанными голенищами: летом не топили, в подъезде в самую жару приятная прохлада. Ну, у нее стыли ноги, особенно ночью. Переданную ему записку Родион Родионович читать не стал, а куда-то сунул, в какой-то карман. В записке было: «Дурак вы, ваше благородие. Езжайте туда, откуда приехали».

Вот он и дома, средь родных стен, от которых помощи все равно не дождешься. Неровный пунктир шагов соединил входную дверь прямо с письменным столом. Пунцового плюша шторы были задернуты, полумрак поощрял сосредоточиться на том единственном – и последнем – что предстояло в жизни совершить.

Ему было тридцать пять лет, он уходил в расцвете сил, на пике карьеры, которую какому-нибудь Гаврику не снилось сделать и за десять тысяч жизней. Но Гавря будет жить и завтра, и через год, и еще через много-много лет, тогда как его уже не будет через минуту[65]. Уже через минуту ему перестанут завидовать. (А так ему перестанут завидовать через полчаса. «Приговорите меня к любому наказанию, только сохраните мне жизнь». Дудки. Не человек для жизни, а жизнь для человека.) Уже через минуту здесь будет совсем другой пейзаж, который представить себе так же просто, как и невозможно. Он будет распростерт… но это уже будет не он…