Арена XX - Леонид Гиршович

Между тем он уже взвешивал в руке наградное оружие («Тов. Васильевскому от бойцов-разведчиков погранзаставы Памяти пограничной собаки Ингуса»), ощущая его благородную тяжесть: товарищ револьвер… Другой рукою приласкал барабан, исправно вертящийся под ладонью, полный пулек. Крошечное перемещение указательного пальца отсюда сюда, а разница с отрицательную частицу. Как между «совсем дурак» и «совсем не дурак».

Но мы-то понимаем, что выстрела не будет, и теряемся в догадках, что этому помешает: телефонный звонок? Стук в дверь: «Телеграмма»? Нет, omnia mea mecum porta[66]: помешал неотвратимый позыв, оказавшийся неотвратимей смерти. Стреляться наперегонки с собственным кишечником: кто первый? Этого не станет делать даже самый отъявленный солипсист и демиург, убежденный, что после него ничего не останется – ни того, что убирают, ни тех, кто убирает.

Чувство облегчения, как и чувство счастья – неделимо. А значит, пусть на какую-то элементарную частицу времени оно охватывает человека полностью. Но когда эта частица равна «не», при всей своей мимолетности столь разительно отличающей «совсем дурака» от «совсем не дурака», тогда перестает быть неотвратимою развязка, орудие которой, сразу ставшее нелепым и комическим, Родион Родионович продолжал сжимать. Потом аккуратно положил револьвер на пол. Непременные гигиенические действия сменяются натягиванием штанов, пятикратным повторением одного и того же движения пальцев, каковым застегивается пуговица, – по их числу на ширинке. И с каждой застегнутой пуговицей, с каждым рука-руку-моющим движением под краном у револьвера оставалось все меньше шансов быть пущенным в ход.

Родион Родионович поднял его, вздохнул, замешкался: положить в карман или обратно в стол, и предпочел последнее. И правильно: ящик стола – не банковский сейф, не удерешь. Спи спокойно, дорогой товарищ револьвер.

Костя-шофер ждал, как ему и было велено. На кинофабрике «Союзфильм» ничего не происходило – то есть в отношении Родиона Родионовича, а так наверняка что-то происходило: «Мой жопу», дубль сотый. Проходная на его вялый сановный кивок отвечала: «Здравия желаем», по-солдатски в ногу. Группа товарищей при виде его смолкает, здоровается. Приближаясь к своему кабинету и невольно замедляя шаг, он ничего внештатного не замечал. Назло местным холуям он всегда ходил по коридору как простой смертный, а не в облачке свиты. Некоторых это раздражало.

У самой двери выжидающе останавливается и вдруг решительно ее открывает. Так после мильона терзаний входили к нему всякие эрдманы. Или так входил он – с намерением причинить кому-то мильон терзаний. Кто же к кому вошел сейчас? Из этих двух который сейчас он?

Гавря так волнуется, что запинается. Он волнуется не за себя – болеет за «дело, которому ты служишь». Сегодня, что ни говори, он проявил себя и хочет дать это понять. Так что немножко и за себя.

– Я пришел когда, то ваша дверь, та, в коридор, смотрю, не заперта… Я в щелочку тихонько заглянул: сейф то же самое… Открыт, пустой… Я никому ничего не сказал, трогать ничего не стал, дверь захлопнул и сразу позвонил… Никто ничего не знает…

И остался Васильевский у разбитого корыта: «комсомолец Карпов» ко всему еще и йог, способный проходить сквозь стены. С его фантасмагорическим исчезновением угроза, исходившая от него, не только не устранялась, но и усугублялась. Почему же тогда Родион Родионович испытал облегчение, не сравнимое ни с чем (даже с тем, вышеописанным, что спасло группу товарищей от невосполнимой утраты)?

Когда чувство, что заново родился, перестало доминировать над всеми прочими, или, говоря проще, когда Родион Родионович пришел в себя, он театрально хлопнул себя по лбу:

– И дверь, и сейф… Надо же! Это я в спешке. Забрал с собой, думал в тишине поработать… Надо же!

– Я не хотел поднимать панику, – кокетливо оправдывался Гавря, ставший невольной причиною того, что завлиту не удалось в тишине, под сенью трепещущей дачной листвы «пройтись с карандашиком» по десятку-другому манускриптов, хранившихся в несгораемом шкафу ввиду их бесценности.

Приблизительно так представилось это Гавре. Родион Родионович закрыл тему:

– Хвалю, – и Гавря снова расцвел, как расцветают только яблони и груши. И только в съемочных павильонах.

Круговерть чувств, как колесо судьбы: чувство смертельной опасности сменяется чувством несказанного облегчения, а то в свою очередь зверским чувством голода: натощак Родион Родионович такого натерпелся, что теперь съел бы вчерашнего барана, вместо которого в меню на понедельник всего-навсего-то и было, что суп крестьянский с мясом на первое, утка жареная с капустой тушеной на второе и на третье каша гурьевская сладкая.

– А еще вот чек, – сказала буфетчица. – Товарищ взял на двенадцать рублей двенадцать копеек выпечки, сказал, что иностранцы приехали, а талоны вы позже занесете.

Родион Родионович стал растерянно шарить по карманам: столько талонов сразу у него не набиралось. Попалась какая-то бумажонка, которую он машинально развернул. Надо было видеть выражение его лица! Оно полностью соответствовало содержанию записки.

Садясь в машину, он сказал мрачно:

– Поехали туда, откуда приехали.

Всю дорогу он проспал. Ему приснилось, что вчерашний баран говорит: «Я тебе отрезала от себя тоже кусочек». – «Я хочу все». – «Тебе же не съесть. Что же, сам не ам и другим не дам?»

Именно те слова, которые были в записке, – первое, что вырвалось у Берга, когда его, потерявшего равновесие, сдавила металлическая теснота. «Дурак вы, ваше благородие», – и он немедленно нащупал в темноте ручку. «Нет… А я подожду… А мы не будем сходу выскакивать наружу балаганным Ванькой-Встанькой, чтоб увидеть дурацкую рожу Панталоне».

В голову лезет всякое – что Васильевский «утратил доверие» и симулирует «бдительность». Наверное, звонит по телефону: «Я поймал шпиона, как дети ловят бабочек. Только он бьется не в сачке, а в сейфе». Следующий кадр: под дулами маузеров и макаровых шпион стоит с поднятыми руками и бегающими глазами. Убедительно? Если человек живет в постоянном страхе, то да.

Объяснение другое. Васильевскому нужно с кем-то встретиться, кого-то предупредить, того же Михаила Трауэра, что было бы логично. (Если и правда Трауэра, то пьеса провалилась. Ее срединная точка – встреча-сюрприз: персонаж лично представляется своему автору.) Мысль поймать лягушонка в коробчонку не нова[67], непонятно только, зачем запирать его в шкафу – чтоб не сбежал? Он же по доброй воле явился: «Желаю разбить собственный кумир. Вот он я, ваш комсомолец!» Вдруг передумал? В шкафу вообще не запирают, на то есть чулан. В шкафу либо от кого-то прячутся, либо кого-то прячут. За отсутствием обычного шкафа это делают в сейфе. Bon, никто не должен его здесь видеть. Почему же так брутально? Почему «стреляю без предупреждения»? Вместо того, чтобы совместно разыграть водевиль. Тем более, что он в любую секунду может завопить: «А-А-А-А!» Или примется колотить руками и ногами, биться головой о стенки. Самое невероятное – оно же самое верное: Васильевский сошел с ума. Можно поставить точку. Творение спятило. Но это лишает жизнь Творца всякого смысла. А жить так хочется! Поэтому предпочтительней иное объяснение. Несколько раз произносилось слово «шантаж». Васильевского шантажируют какими-то разоблачениями. Коммерческого характера? Нам подозрителен сейф, надежно скрывающий пустоту. Предположить, что ее компенсирует тайник в ножке стола? А почему в дальнем углу так странно потупился диван? Пришествие комсомольца Карпова придало делу непредвиденный поворот. Все вот-вот откроется – ну, сколько он намерен продержать его взаперти, час? От силы два?