Агасфер. В полном отрыве - Вячеслав Каликинский

– Генералы-адъютанты Куропаткин и Линевич полагают, что эти потери составят не более двухсот тысяч личного состава войск, – осторожно заметил наместник.

– Двести тысяч чьих-то отцов, братьев и мужей, – кивнул Николай и снова встал, резко отодвинув стул.

⁂

Для него не было секретом утвердившееся прозвище «кровавый» после январской чудовищной трагедии. Когда ему впервые осторожно донесли об этом, император едва не заплакал от обиды, сравнимой с детской:

– Аликс, maman, но ведь меня… нас даже не было в Петербурге – ни в этот ужасный день, ни накануне! Вспомните, господа: я отбыл в Царское Село сразу после крайне неприятного инцидента с пушечным выстрелом на Крещенском водосвятии! Я не отдавал, да и не мог отдать приказ о стрельбе в народ, шедший ко мне в Зимний с хоругвями и моими портретами! Будь я там – я запретил бы стрельбу!

Стареющая императрица с трудом поднялась с кресла, подошла к сыну, положила ему руки на плечи и прикоснулась сухими губами ко лбу сына:

– Mon fils, ton peuple seulement répéter ce que chuchotent lui mauvaises instigateurs, tes ennemis![110]

– Но почему, почему, maman? Николай Кровавый!

Николая успокаивали как могли, но чувство глубокой обиды за несправедливые обвинения и кличку в особенности были столь сильны, что впоследствии монаршее семейство надолго отказалось от выходов в народ.

⁂

Подойдя к высокому окну напротив стола, за которым проходило совещание, Николай, заложив руки за спину, долго стоял спиной собравшимся и наконец повернулся к ним:

– Чего вы все ждете от меня, господа? Чтобы я санкционировал смерть 200 000 моих подданных во имя победы, в которую вы не даете ни малейших оснований верить?! Меня называют Николаем Кровавым за 130 убитых и 300 душ раненых во время народных волнений в Петербурге. Как же, скажите на милость, меня назовут за «заклание» 200 тысяч?

После тянущей паузы великий князь Владимир Александрович нарушил молчание:

– Государь, народные волнения под водительством бунтовщиков до сих пор терзают многострадальную Россию. Неужто ваше величество всерьез полагает, что, подарив России позорный мир, мы заслужим прощение бунтарей и подстрекателей? Скорее уж, наоборот: вернув в Россию с Дальнего Востока полмиллиона солдат, у которых отняли заслуженную ими в окопах победу, мы только пополним этими солдатами число обиженных и недовольных!

Николай прищурился, побледнел, но сдержался. Из его уст не вырвались слова, о которых он сам, возможно, позже пожалел бы. Английское воспитание[111] одержало верх, и царь, вернувшись на свое место, но не сев, глухо объявил:

– Благодарю вас, господа, за высказанные мнения – надеюсь, честные. Я сообщу вам свое решение позже…

Он продолжал неподвижно стоять над столом, и собравшимся на совещание ничего не оставалось делать, как собрать свои бумаги, и, откланявшись, покинуть Кавалерскую столовую.

Оставшись один, Николай снова закурил, вяло разогнал дым рукой и сел на прежнее место, продолжая «тасовать» лежащие перед ним бумаги. Среди них была секретная телеграмма российского посла в Северо-Американских Соединённых Штатах Артура Кассини, доставленная рано утром. В депеше посол утверждал, что еще 18 апреля японский дипломат Такахира от имени правительства и императора Японии обратился к Теодору Рузвельту с просьбой о посредничестве САСШ в переговорах о мире. Кассини также утверждал, что только позавчера был приглашен в Белый дом, где его осторожно прощупывали о возможной реакции России в ответ на мирную инициативу САСШ, буде она воспоследует. Выходит, что прошло более месяца со времени обращения японцев… И вот только нынче министр императорского двора граф Фредерикс известил государя о неотложной просьбе американского посланника Мейера о высочайшей аудиенции. Николай не сомневался: посланник доставит ему личное письмо президента Теодора Рузвельта с предложением о посредничестве в переговорах.

Легко стукнув в двойные двери, на пороге Большой залы возник дежурный адъютант. Дождавшись, когда император вопросительно поднимет на него глаза, офицер негромко доложил: Ее величество Александра Федоровна изволит напомнить государю о завтраке. Кроме того, прибыл министр иностранных дел граф Ламздорф с докладом.

– Передайте ее величеству, что я буду через две минуты, – Николай внутренне усмехнулся, перефразировав в голове знаменитую фразу его отца: пока русский царь завтракает, Ламздорф со своей политикой может и подождать…[112] – Впрочем, не две, а минут десять! А вы вот что, голубчик: догоните-ка мне военного министра, генерал-лейтенанта Сахарова. Я полагаю, он не успел далеко уйти!

Адъютант кубарем скатился с Парадной лестницы, и, увидев хвост отъезжающего к железнодорожной станции кортежа экипажей, сломя голову бросился напрямик, через клумбы и кусты. Догнав карету военного министра, он коротко передав повеление государя и, как был, без фуражки, в перепачканных сапогах вскочил на облучок, отобрал у оторопевшего кучера в казацкой форме вожжи, круто развернул лошадей и погнал их обратно ко дворцу, вызвав у Парадного крыльца небольшой переполох среди сбежавшихся прочих адъютантов и дворцовой челяди.

Николай сидел на прежнем месте, в Кавалерской столовой. Благодарно кивнув расторопному адъютанту и взглядом попросив его выйти, он встал навстречу Сахарову:

– Прошу простить некоторую мою рассеянность, господин генерал-лейтенант: позабыл спросить у вас сразу, – Николай увлек запыхавшегося тучного старика к окну. – Вы, Виктор Викторович, в своем докладе изволили упомянуть об отсутствии в нашей армии военной разведки. Между тем я еще в довоенное время подписывал докладную записку вашего предшественника, а позже и Высочайший указ о создании при Главном штабе Разведочного отделения. Помнится также, что накануне войны мне представлялся по случаю своего назначения и начальник новой секретной службы, ротмистр… Ротмистр…

– Ротмистр Лавров, ваше величество! – наконец отдышался генерал-лейтенант.