Безвинная - Гейл Кэрриджер

Она постаралась не радоваться, увидев все тот же зеленый соус.

— Песто умилостивит меня лишь ненадолго, вы же понимаете?

— И что ты можешь сделать, дьявольское отродье?

— А, так я больше не «твоя бездушная»? — Алексия в глубокой задумчивости закусила губу. Парасоля при ней не было, а что тут поделаешь без грозного оружия? — Я начну вести себя очень невежливо.

На настоятеля эта угроза не произвела впечатления. Он захлопнул за собой дверь, и Алексия осталась запертой в тишине и темноте.

— Может, дадите мне хоть что-нибудь почитать? — крикнула она вслед тамплиеру, но тот не ответил.

Алексия начинала думать, что все те страшные истории, которые она слышала о тамплиерах, могут оказаться правдой — даже та, о каучуковой утке и дохлой кошке, которую рассказывал ей когда-то лорд Акелдама. И горячо надеялась, что мадам Лефу и Флут не пострадали.

Остаться вдруг совершенно одной, без них — в этом было что-то жутковатое.

Не в силах сдержать досаду, Алексия подошла к решетке своей тюрьмы и ударила по ней ногой.

Это не возымело никаких последствий, кроме ужасной боли в ступне.

— Вот черт, — бросила леди Маккон в безмолвную темноту.

Одиночество Алексии оказалось недолгим: вскоре ей нанес визит не кто иной, как сам немецкий ученый.

— Меня перевели сюда, господин Ланге-Вильсдорф. — Алексия была так расстроена этой внезапной переменой, что сочла нужным подчеркнуть и без того очевидное.

— Я прекрасно осведомлен об этом, женская особь. Очень неудобно, та? Мне тоже пришлось перенести свою лабораторию, а Пош не хочет спускаться сюда со мной. Он не любитель римской архитектуры.

— Да? Хотелось бы знать, кто же ее любит?.. Но я вот что хотела сказать — не могли бы вы уговорить их вернуть меня обратно? Если уж сидеть в тюрьме, я бы предпочла уютную комнату с красивым видом.

Коротышка покачал головой.

— Это теперь невозможно. Дайте-ка мне руку.

Алексия подозрительно прищурила глаза, но из любопытства все же выполнила его просьбу.

Немец обернул вокруг ее руки какую-то широкую трубку из промасленной ткани, а затем начал накачивать ее воздухом с помощью мехов через миниатюрный кран. Трубка раздулась и обхватила руку довольно плотно. Убрав мехи, ученый подставил под кран стеклянный шар, наполненный кусочками бумаги, и пустил воздух. Послышались свист и шипение, а бумажные клочки беспорядочно заметались внутри ёмкости.

— Что вы делаете?

— Я должен выяснить, какого ребенка вы можете родить, та. Есть разные предположения.

— Не понимаю, что такое важное могут сказать эти клочки бумаги, — по виду, пользы от них было не больше, чем от чайных листьев на дне чашки. Эта мысль заставила Алексию с тоской вспомнить о чае.

— Вам остается надеяться, что скажут. Ходят кое-какие разговоры, что с этим ребенком могут поступить… не так, как предполагалось вначале.

— Что?

— Та. А вас разобрать — как это говорится — на запасные части.

Отвратительный комок едкой желчи застрял у Алексии в горле.

— Что?!

— Помолчите пока, женская особь, не мешайте работать.

Ланге-Вильсдорф, сосредоточенно хмурясь, наблюдал за клочками бумаги. Они наконец осели на дно шара, которое, как только теперь заметила Алексия, было аккуратно расчерчено. Потом немец принялся делать какие-то записи и зарисовывать схемы расположения клочков. Алексия пыталась думать о чем-нибудь успокаивающем, но невольно чувствовала, как ее охватывают не только страх, а еще и злость. Она больше не хочет быть подопытной особью, хватит с нее!

— Вообразите, они предоставили мне полный доступ к материалам своей программы разведения запредельных. Почти сто лет они пытались найти способ размножения вашего вида.

— Людей? Едва ли это такая сложная задача. Я ведь все-таки человек, помните?

Господин Ланге-Вильсдорф оставил ее реплику без внимания и продолжал:

— Вы всегда передаете свои признаки по наследству, однако низкая рождаемость и редкость появления женских особей никогда не находили объяснения. К тому же программу затрудняла нехватка жизненного пространства. Тамплиеры ведь не могли держать этих младенцев в одной комнате или даже в одном доме.

— И чем все это кончилось? — Алексия не могла сдержать любопытства.

— Программа была приостановлена, та. Вы знаете, что один из последних был ваш отец?

Брови Алексии сами собой взлетели вверх.

— Вот как?

«Слышишь, маленькое неудобство? Твоего дедушку вырастили религиозные фанатики, как некий биологический эксперимент. Вот такая у тебя родословная».

— И он воспитывался среди тамплиеров?

Господин Ланге-Вильсдорф посмотрел на Алексию как-то странно.

— Такие подробности мне неизвестны.

О детстве отца она совсем ничего не знала. Его дневники начинались с того момента, когда он начал учиться в университете, и, как Алексия подозревала, предназначались главным образом для упражнений в английской грамматике.

Маленький ученый, кажется, решив, что говорить больше не о чем, вернулся к своим мехам и шару, закончил записи и приступил к сложной серии расчетов. Покончив и с этим, он резким движением отбросил ручку-стилограф.

— Замечательно! Та.

— Что именно?

— Такому результату может быть лишь одно объяснение. Что у вас все же имеются некоторые следы внутреннего эфира, сосредоточенного — как это говорится? — в средней зоне, но он ведет себя странным образом — как будто он и связан, и в то же время нет. Он словно находится в текучем состоянии.

— Что ж, это хорошо, — но тут же Алексия нахмурилась, вспомнив их предыдущий разговор. — Только ведь согласно вашей теории у меня вообще не должно быть никакого внутреннего эфира.

— Именно.

— Выходит, ваша теория неверна.

— Или эта текучая реакция исходит от эмбриона! — господин Ланге-Вильсдорф провозгласил это настолько торжественно, будто его открытие могло объяснить всю природу мироздания.

— Вы хотите сказать, что разгадали природу моего ребенка?

Алексия готова была прийти в не меньший восторг. Наконец то!

— Нет, но могу сказать с абсолютной уверенностью, что я очень, очень близок к разгадке.

— Забавно, но меня это совсем не обнадеживает.

* * *

Лорд Акелдама, одетый в костюм для верховой езды, стоял в дверях кабинета профессора Лайалла, небрежно опершись о косяк. По его лицу и в лучшие времена трудно было что-то прочитать, а в таких обстоятельствах, как сейчас, — почти невозможно.

— Как поживаете, милорд?