Маршалы Наполеона. Исторические портреты - Рональд Фредерик Делдерфилд

штурма Бастилии, на обочине дороги, по которой двигалась кавалькада, его поджидал Ожеро.

Завидев высокую фигуру маршала, Наполеон остановил карету, выскочил из нее, обнял Ожеро и мягко пожурил за то, что тот не двинулся на север, несмотря на его многочисленные призывы. Ожеро встретил бывшего императора очень холодно. «До этого вас довело ваше немыслимое честолюбие!» — заявил старый солдат. Когда же Наполеон снял свою треуголку, Ожеро этого не сделал. Это был вызов. Быть может, он вспомнил ту маленькую, но впечатляющую сцену, которая разыгралась в Ницце восемнадцать лет назад, когда Наполеон, бывший на голову ниже своих дивизионных генералов, с самого начала подчеркнул свое старшинство, сперва сняв свою шляпу, а затем тотчас же надев ее?

Наполеон тонко чувствовал пренебрежение по отношению к себе, но он уже начал привыкать к нему. Незадолго до того, как были подготовлены все документы по оформлению отречения, Бертье по прозвищу «жена императора» отпросился съездить в Париж «взглянуть на некоторые бумаги» и исчез, не сказав ни слова на прощанье. «Вы вернетесь, Бертье?» — спросил Наполеон, когда тот выходил из помещения, и, услышав утвердительный ответ, мрачно улыбнулся. «Больше мы его не увидим!» — бросил он и оказался прав. Больше они уже не встречались, однако имя Бертье было одним из тех, которые шептали губы умирающего Наполеона семь лет спустя.

Неколебимой оставалась верность только одного маршала. Запертый в Гамбурге, Даву отказывался верить посланцам, твердившим ему, что дальнейшее сопротивление бессмысленно и что его главнокомандующий уже находится на пути в изгнание. Холодно и неумолимо этот человек, когда-то разгромивший прусскую армию при Ауэрштедте, продолжал указывать своим визитерам на дверь. Лишь официальная депеша французского военного министерства смогла убедить Даву, что он отстает от событий. Когда же он сдал город и вернулся в Париж, то обнаружил, что не только попал в немилость, но ему еще и грозит наказание. Действительно, в Париже 1814 года лояльность была опасным предрассудком. Те, кто его разделял, могли обозревать тюремные стены не только снаружи.

В начале мая Наполеон сел на корабль и отправился в свое островное государство. Ни один из маршалов, ходивших с ним в походы и сражавшихся рядом с ним со времен его первых побед в Италии, не захотел разделить его изгнание. Каждый — в соответствии со своим темпераментом и послужным списком — старался делать все, что мог, чтобы вписаться в этот странный новый мир, где титул не нужно было зарабатывать, бросаясь под картечь или взбираясь на хорошо защищенные стены с саблей в руке. Конечно, чтобы привыкнуть к этому удивительному положению вещей, они старались изо всех сил, но нередко их постигали неудачи, и страсти порой накалялись очень сильно.

Через одну-две недели после своего водворения в Тюильри Людовик, оглянувшись по сторонам, заметил: «А ведь неплохим жильцом был этот Наполеон!» После этого сыновья домовладельцев и дочери мелких торговцев начали соображать, был ли Наполеон в самом деле таким уж большим негодяем. Все-таки он вознаграждал тех, единственной рекомендацией которых была их готовность проливать собственную алую кровь. Но он не осыпал звездами тех, кто тянулся за ними только потому, что их кровь была голубой.

Глава 18

«Не шли мне больше солдат. У меня их хватает!»

Каждая из правящих в Европе династий в своих отношениях с императорской Францией совершила целый ряд дорого обошедшихся ей ошибок, но ошибки, которые сделали Романовы, Габсбурги, Гогенцоллерны или Ганноверская династия, не шли ни в какое сравнение с теми, которые совершили сами короли Франции, Бурбоны, вернувшиеся в свою страну после двадцати двух лет изгнания весной 1814 года.

Казалось бы, все складывалось в их пользу. Уставшая от войны страна была готова принять Людовика XVIII, этого страдающего от подагры толстяка, хотя и навязываемого ей иностранными штыками; когда же Наполеон ехал на Эльбу, толпы народа, окружив его карету, выкрикивали оскорбления в его адрес и сжигали его портреты, называя его тираном. Белую кокарду, символ старинной французской монархии, прикалывали люди из самых разных классов общества, и, будь у Людовика и его самодовольных приверженцев хоть чуть-чуть такта, умеренности, да и просто здравого смысла, можно не сомневаться, что и буржуазия, и трудящиеся слои приняли бы их без особых возражений.

К сожалению, Бурбоны не были способны обрести здравый смысл. В одном из их первых же официальных документов предусматривалось провезти по улицам Парижа статую Девы Марии в сопровождении группы маршалов, закованных в кандалы! К счастью, Ланна уже не было в живых — иначе церемония была бы изрядно омрачена потоком его смачных ругательств.

Еще одной попыткой стереть память о прошлом было решение Людовика сделать вид, что революции никогда не происходило, а империи не существовало, и исчислять время своего правления со дня кончины дофина в тюрьме Тампль. Другими словами, надлежало считать, что король взошел на трон на двадцать третьем году своего правления, и датировать документы соответствующим образом. При Наполеоне награды полагалось заслуживать. Теперь же их можно было приобретать за деньги. Столь желанную для многих ленточку Почетного легиона, вручение которой ветераны предпочитали продвижению по службе и денежным наградам, можно было купить за сумму, эквивалентную приблизительно двадцати фунтам стерлингов. При Бурбонах только за период с августа по декабрь 1814 года кавалеров этого ордена стало гораздо больше, чем при Наполеоне за двенадцать лет его правления.

За шесть месяцев Реставрации популярность живущего на Эльбе изгнанника возрастала с такой быстротой, что это стало беспокоить таких политиканов, как Талейран, с одной стороны, и таких патриотов, как Ней и Удино, с другой. Суды, руководствуясь линией правительства, выносили немыслимые приговоры. Вернувшиеся из изгнания аристократы стремились отомстить за двадцать лет жизни в нужде и лишениях, проведенных ими в Англии или других странах, и поэтому каждый юридический акт правительства определялся задетой гордостью аристократии, ее стремлением отомстить обидчикам. Дворяне желали не просто покорности. Они желали раболепия.

Этих пустых и довольно-таки жалких людей мало беспокоила слава, которой покрыла себя французская армия в битвах против войск стольких коалиций. Они помнили только о том, что их выгнала из отечества взбунтовавшаяся чернь, которую аристократы просто не считали людьми, и вынудила их жить за границей на подачки или кое-как изворачиваясь. Там впервые в жизни они должны были зарабатывать себе на хлеб насущный и смотреть, как французская армия идет от победы к победе под командованием человека, который, как они когда-то надеялись, восстановит привилегии, которыми они пользовались при Людовиках XIV и XV. Их социальные воззрения оставались чисто феодальными, и они