Прокурор для Лютого - Федор Бутырский

Пространство перед нарами верхнего яруса было завешено какими-то несвежими тряпками — очевидно, носильными вещами тех, кто тут обитал. Одни арестанты сидели на «пальмах», то есть на верхних ярусах нар, свесив босые ноги, другие — внизу. Заключенные, разделившись по интересам, занимались каждый своим — играли в домино, курили, читали, лениво смотрели телевизор, болтали на какие-то свои отвлеченные темы. Но взгляды всех то и дело скользили по нелепой фигурке Заводного.

Видимо, в камере, куда привели новенького, уже были готовы к появлению новичка: «блатной телеграф» — он покруче любой кремлевской «вертушки».

О каждом заключенном еще до того, как он попадает в камеру, узнают все или почти все: кем был на вольняшке, чем занимался, кто жена, сколько детей, к какой «масти» причисляется, если это блатной, водил ли дружбу с мусорами… Делается это, естественно, через самих же ментов-следователей: люди трудной и опасной службы за деньги или услуги могут пойти навстречу кому угодно, и подследственному прежде всего.

Такую предосторожность вполне можно понять: сука[9] на хате означает для арестантов гнулово, новые сроки и, возможно, аресты подельников, которые еще на воле.

Разумеется, на этой хате о Заводном знали многое — многое, если не все…

Ситуация требовала логического продолжения и потому Митрофанов, растянув рот в подобострастной улыбке, произнес неуверенно:

— Здравствуйте.

— Проходи, — поманил его пальцем невысокого роста мужчина, нестарый, с тяжелым, цепким взглядом, — давай ближе…

Торс невысокого был обнажен, и новенький, едва подняв взгляд, заметил: тело говорившего покрывают причудливые татуировки. Статуя Свободы на фоне тюремной решетки, выколотая на предплечье, многочисленные церковные купола на спине и груди, на плечах — густые гусарские эполеты; звезды на ключицах, изображение монаха, склонившегося над манускриптом…

Заводной послушно прошел к столу, он был готов отвечать на любые вопросы. Сидевшие за столом смотрели на вошедшего выжидательно, а обладатель загадочных татуировок продолжил допрос:

— Первоход?

Новенький непонятливо заморгал — видимо, не поняв значения термина.

— Что?

— Ну, и так понятно, что впервой в тюрьму попал, — покачал головой татуированный. — Ну, рассказывай братве, что и как.

Новичка усадили за стол, за которым восседали человек десять арестантов. Теперь густо татуированный замолчал, а слово взял высокий жилистый мужчина лет шестидесяти. Властно поджатые губы, тяжелый взгляд из-под лохматых бровей — все это выдавало в нем человека несомненно авторитетного, старшого камеры.

— Ну, давай, говори, — с показным интересом предложил он, — за что сюда попал? Какую статью шьют? Как на самом деле-то было? Как звать?

Новичок невольно поежился под тяжелым взглядом собеседника и, тяжело вздохнув, принялся рассказывать все по порядку: и о Сухареве, и о племяннице уважаемого вора, и о неизвестном, якобы таксисте, похитившем его, и о том, как их, вместе с уважаемым вором в законе Коттоном накрыла «контора» (Митрофанов, не знавший о «КР», был абсолютно убежден, что его задержание — дело рук ФСБ). Удивительно, но первоход не врал, не выгораживал себя — правда, излагал недавние события сообразно собственным представлению и пониманию.

Мужчина с косматыми бровями слушал внимательно, не перебивая — рассказ новенького выглядел на удивление правдивым.

Затем задал неожиданный вопрос:

— М-да, напорол ты, Заводной, косяков… Напорол… Бля буду. А еще какие косячки за тобой водятся?

— А что это такое? — Митрофанов недоуменно уставился на авторитета.

— В попку не балуешься? С мусорами дружбу не водишь? Друзей-приятелей никогда не сдавал?

Митрофанов, который до сих пор не мог прийти в себя от пережитого, к тому же — не понимавший, что после потребления дозы «русского оргазма» он стал чем-то вроде зомби, тряпичной куклой в чужих руках, не сознавал очевидного: участь его была решена, едва он переступил порог хаты. Допрос, рассказ, ритуальные на любой следственной хате вопросы о косячках — не более, чем импровизированная комедия, как-то разнообразившая тусклую жизнь подследственных. Ведь еще час назад на хату пришла персональная малява от смотрящего тюрьмы с подробными инструкциями по поводу дальнейшей судьбы негодяя.

— Да нет…

— Ты еще не сказал, статью какую шьют? — напомнил мужчина с косматыми бровями.

— Да не помню я. Номер какой-то вроде как назвали, да я не больно в этом разбираюсь, — откровенно сознался Митрофанов, мысленно моля Бога, чтобы этот допрос поскорей завершился.

Говоривший нехорошо прищурился.

— Ничего, вспомнишь, времени у тебя впереди до хрена. Только сдается мне, голубчик Заводной, что ты хотел законного вора набарать… Да и оскорбил его как — нехорошо, нехорошо…

Митрофанов был словно бы в прострации — он одновременно и понимал, что теперь с ним наверняка произойдет нечто ужасное и непоправимое, и не понимал этого. Слова глушились в затхлом воздухе камеры, словно в мокрой вате, и Заводной механически, будто марионетка, подчиненная воле невидимого кукловода, кивал даже после самых коварных и неожиданных вопросов.

— Так хотел? — возвысил голос старшой.

— Получается, что хотел… — эхом произнес Заводной. — Да ведь я человек маленький, шестерка… Мне сказали — я сделал.

Сидящие за столом после этих слов громко зашумели, и тот самый татуированный, который подозвал первохода к столу, произнес, обращаясь к старшому — безусловно, смотрящему камеры:

— Череп, наша хата не потерпит, чтобы какой-то паучина помоил честное имя вора, — на этих словах он оглянулся на нары в поисках поддержки, — хата требует прилепить этому акробату гребень и загнать его под шконку. Правильно я говорю, братва?

— В петушатник марамойку! — выкрикнули несколько голосов с нижних нар.

— Щас всем кагалом за щеку надаем, — уверенно произнес татуированный, медленно расстегивая штаны, — а потом — по полной программе…

Блатной суд справедлив, хотя, может быть, излишне суров: никакой тебе презумпции невиновности, никаких тебе адвокатов, никаких кассационных жалоб. Тут не помогут ни деньги, ни связи, ни мольбы о пощаде — жертва поняла это уже через несколько минут.

Сперва Митрофанова поставили на колени и насильно вставили в зубы доминошную кость, стертую от многочисленных прикосновений, потом самые сильные блатные заломили руки за спину, а остальные, кроме петушил, по очереди провели членом по губам. Некоторые из блатных, самые суровые судьи (они же и исполнители), самые резвые и сексуально озабоченные, онанировали прямо на лицо жертвы — спустя несколько минут лицо новенького было залито густой, застоявшейся спермой.