Вечная молодость графини - Екатерина Лесина

– Как он? – спросил Вась-Вася, укладывая письмо в конверт. Толстые пальцы его были нежны.

– В больнице, – не зная зачем, ответила Дашка. – С ножевым. Он опять… пытался…

Только бы не расплакаться! Не здесь, не перед мальчишкой, который поверил в страшную сказку и пришел спасти сестру. Не перед Вась-Васей, наверняка слышавшим много и всякого.

И Дашка, вымученно улыбнувшись, соврала:

– Ничего серьезного. Просто… мне бы вернуться побыстрей. Адам больниц не любит.

– А кто…

– Никто, – оборвал Серегу Вась-Вася, а Дашке пообещал: – Вернешься.

Хорошо бы. Вась-Вася же, разминая пальцами обрубок мизинца, продолжил:

– В общем, так, сударь и сударыня, имеется у меня одна презанятная мыслишка, которую весьма неплохо было бы опробовать. Дарья Федоровна, ваша нанимательница, сумеет устроить тихий семейный обед? И чтобы явка на него обязательна?

– Полагаю, сумеет.

– И позвольте изъять гребешок. Временно, сугубо временно, – Вась-Вася подмигнул Дашке. – Постараемся, так сказать, дать пищу волкам, не тронув стадо.

С каждой минутой этот человек был все более симпатичен. Конечно, существовала некая вероятность, что он исчезнет вместе с гребнем, но… но Дашка не нанималась хранить семейные реликвии. Да и была у нее странная уверенность, что никуда Вась-Вася не денется.

– А… а мне что делать? – спросил Серега.

– Тебе? Тебе сидеть у постели сестры и изображать любящего брата. А завтра постараться не переигрывать. – Вась-Вася щелкнул Серегу по носу и гораздо более серьезным тоном сказал: – На самом деле ты уже сделал все, что нужно было. Поэтому просто постарайся не завалить представленье. Ясно?

Алине не спалось. Она сидела с выключенным светом и смотрела в окно. Пробивались сквозь полог ночи желтые цветы фонарей, блестела дорожка, небось вновь заросла льдом, шевелили ветками деревья. Прозрачное небо, измаранное черными кляксами облаков, выгнулось под тяжестью луны. Того и гляди треснет, уронив кривобокий шар прямо на дом.

Хорошо бы.

Алина устала. Она закрыла глаза, но все равно продолжала видеть и двор, и фонари, и чертову луну, и кольцо, тускло поблескивающее в темноте. Оно словно издевалось, напоминая о прошлом.

– Прости, прости… – Павел полз на коленях, и на ковре за ним оставались широкие полосы. Алину они раздражали сильнее, чем муж, казавшийся в этот миг особенно жалким. – Прости меня!

– Хорошо.

– Что? – от удивления он замолчал, а рот остался приоткрытым.

Странно. Павел ведь – хороший человек. Он вежлив, заботлив, умен. Говорят, правда, что с конкурентами он иной, настоящий хищник, но тут… мямля.

– Я тебя прощаю, – повторила Алина и велела. – Встань. Стыдно так. Ты же взрослый человек.

Встал, неловко опершись на столик ротангового дерева, и тот треснул под рукой. Жалко. Столик Алине нравился, а вот муж не очень.

– Ты меня прощаешь? – Павел сел на край софы. – Прощаешь?

– Прощаю.

– Я тебе изменил.

– Да.

Какая разница? Алине все равно. Главное, чтобы девочки не узнали – расстроятся. Это только кажется, что они маленькие, на самом деле все понимают.

– И у нее ребенок, – продолжил Павел, глядя искоса, с новым интересом.

– Пусть. Чего она хочет? Денег? Дай ей денег. Дай столько, чтобы она убралась из города и не возвращалась… хотя бы пока Стефания жива.

Сглотнул, побелев пуще прежнего. Боится? Еще одна странность. Стефания стара и больна. И по сути Павлу она никто. Вот только у Павла и мысли не возникает, что Стефанию можно ослушаться. Это любовь? Страх? Что-то иное, что Алине не удается понять?

– Она хочет, чтобы я взял ребенка.

Интересно. И в какой-то мере разумно. Павел мягкий, свое чадушко не бросит. Вот только Стефания такому точно не обрадуется. Плохо.

Очень плохо. Выходит, зря она на Алину надеялась, не помогла уловочка-то. И что дальше?

– Ты ей объяснял?

Павел кивнул и понурился.

– Говори.

– Она… она сказала, что ей ребенок тоже не нужен. Что я обещал жениться…

– А ты обещал?

– Нет!

Сколько эмоций. Хотелось бы знать, есть ли в них правда.

– …и если не сдержу слово, то она подаст в суд.

Стандартная угроза. Что ж, пожалуй, Алине самой имеет смысл побеседовать с дамочкой. И Павел, услышав предложение, облегченно выдыхает. Неужели рассчитывал? Пускай. Алине все равно. Проблему следовало решить, пока слух о ней не дошел до Стефании.

Встреча состоялась на следующий день, в кабинете дорогого ресторана – Алина нарочно выбрала это место, в котором строгость обстановки лишь подчеркивала статус заведения.

Девица явилась вовремя, кинула сумку на кресло и, щелчком подозвав официанта, велела:

– Джин со льдом.

Алина с удивлением разглядывала соперницу. Молода. Оглушающее молода и ужасающе неряшлива. Полновата, особенно на боках, и вряд ли это – последствия недавних родов. Кашемировый свитер плотно облегает и складки на животе, и обвисшую грудь, выделяя жесткие линии лифчика. Светлые волосы выжжены перекисью до белизны. Губы намазаны ярко-алым, жирным, а глаза щедро припорошены тенями.

– Ну? Довольна? – поинтересовалась девица хриплым голосом. – Не в харе дело, а в умении.

– Каком?

– Постельном, – спокойно ответила она и закурила. Сигареты дешевенькие, вонючие. И колечко на пальце тоже. Серый ободок с мелкими царапинам. – Так забираешь дитенка?

– Это невозможно.

– А если через суд?

– А если через наркодиспансер? Как ты думаешь, насколько дорого будет упрятать тебя в дурдом? Скажем, алкоголизм, спровоцировавший вялотекущую шизофрению…

– Угрожаешь? – не испугалась, наоборот, расплылась некрасивой жабьей ухмылочкой.

– Как и ты, – парировала Алина. – Почему бы тебе просто не взять денег? Десять тысяч? Двадцать?

– Пятьдесят. Я уже получила пятьдесят кусков за пять годочков.

– Сколько?

– Пять, дорогуша. Пять! – нахалка, перегнувшись через стол, добавила: – Что, твой благоверный блеял о романчике? Так вот, романчик наш давний. Еще до твоего появленья завязался. Как в песне: узелок завяжется, узелок развяжется…

Павел, скотина тихая! Пять лет – это же… просто в голове не укладывается.

– И квартирку еще, которую на меня переписал. Видишь, я тебе как оно есть говорю, мне врать не с руки. А также честно он мне еще столько же заплатит, никуда не денется. Только вот деньги придут и уйдут, а дите останется. На кой оно мне теперь?