Врата небесные - Эрик-Эмманюэль Шмитт

человеком, который…

– Я? Я не трублю, я помалкиваю.

Он остановился и развернулся ко мне:

– Молчать не то же самое, что лгать, согласен. Зато ты лжешь, когда переодеваешься. Что означает этот нелепый вид, Нарам-Син? Зачем ты так вырядился?

– Я оделся целителем.

– Неправда! Мне никогда не встречался ощипанный, бритый и лысый целитель.

– Таково было требование Кубабы.

– Да что ты? Не забудь, что я спрошу у нее самой, чтобы проверить… Шутки в сторону: почему ты прячешься от Нимрода?

Разговор принимал опасный оборот. Я задумался о том, как бы сменить тему, но Гавейн не выпускал свою добычу:

– Ты что, язык проглотил? Позволь, я продолжу за тебя: если ты боишься, что Нимрод опознает тебя, значит вы уже знакомы. Ты хочешь, чтобы он об этом не догадался. Почему? Кто ты ему?

Я долго и пристально, не моргая, смотрел Гавейну в глаза, чтобы он оставил свои уловки и понял, что я ему не отвечу. Он поджал губы, а затем приоткрыл их, одарив меня широкой улыбкой:

– До чего же мне нравится, что между нами остается столько тайн.

Его лицо исказилось, лоб прорезали морщины, и он вернулся к своему рассказу:

– Нимрод близок к помешательству, его жестокость вот-вот перейдет все границы. Ты один можешь изменить ситуацию.

– Каким образом?

Он окаменел. Его руки заметались в поисках опоры, но не нашли ее.

– Позаботься о нем.

И повторил более твердо:

– Позаботься о нем как целитель. Вылечи его, потому что ты можешь его раскусить. Вылечи его, чтобы он не уничтожил Бавель и все вокруг. Дело пахнет резней, Нарам-Син, резней и смертью. Не его – нашей.

Он простился со мной, развернулся и направился по ведущей к храму Нисибы улочке, где матери зазывали своих сопливых мальчишек домой, а те, бросив игру в бабки, бежали к ним. Над кварталом стоял гул людских голосов, шагов и шорохов. По мере того как удалялся его странный силуэт, я все больше понимал, какие чувства и мысли одолевают Гавейна и что он хотел до меня донести: свой ужас перед тираном-разрушителем.

Потрясенный, я поднялся по ступеням, ведущим на дозорный путь, с которого открывался вид на обширную равнину.

Пейзаж погружался во тьму, к берегу причаливали последние лодки, небо постепенно мрачнело. Ласкавший нас днем легкий ветерок выдохся. Ничто не привлекало моего взгляда, кроме одинокого ослика и чуть дальше – крошечной черной коровы. От осклизлых ступеней поднимался запах мочи. У подножия стены я различил слабый огонек и склоненные над ним плечи и плешивые головы: крестьяне спорили из-за козы. Балюстрада, на которую я опирался локтями, пошла трещинами; то же самое творилось в моей душе. Что-то ломалось – в мире и у меня в сердце. Тревога терзала желудок и наполняла рот горечью. Завтрашний день мрачнел, как небо над равниной.

– Ну что, миленький, – окликнул меня слащавый голос. – Не желаешь прогуляться с красоткой?

Несколькими ступеньками ниже, прислонившись спиной к стене, стояла пышнотелая девица с глубоким декольте. Когда я обернулся, ее улыбка на мгновение исчезла, но тут же снова вернулась. Игривый взгляд приглашал следовать за ней.

«Прогуляться с красоткой?» Красоткой она не была, уродиной тоже; но она была живой, со своей слегка увядшей, чувственной и немало послужившей плотью – плотью, которую ласкали и наполняли. Я во всех подробностях разглядел ее крепкую шею, познавшую поцелуи, засосы и покусывания, шею, приманивавшую множество ртов. В теле этой уличной шлюхи была дерзость и что-то развязное и позорное, что делало ее неотразимой.

– Эй, красавчик, ты что, уснул?

«Красавчик»… Мгновение назад я чувствовал себя совершенно несчастным, но теперь меня накрыла мощная волна удовольствия. Сладострастный призыв этой женщины указывал путь к спасению. Да, я увернусь от всех своих сложностей, если стисну ее в объятьях, если буду целовать ее в губы и введу свой член в ее теплое нутро.

– Иду, – пробормотал я.

Спускаясь по ступенькам, я думал, что пошел за ней по странной причине: над желанием преобладала тревога.

Женщина прижалась ко мне. Наши губы слились. Нас окутал аромат увядшей лилии. Обняв ее, я почувствовал себя лучше, ее влажный, сладкий и хищный язык спасал меня от тоски. Да и она, я это угадывал, освобождалась от глухого страха, боязни состариться, не быть соблазнительной.

Мы оба были пленниками и вместе спасались бегством. От чего мы бежали? От вопросов…

* * *

– Ты хотел поговорить со мной?

Нимрод злобно уставился на меня: он был заранее раздражен тем, что я мог ему сообщить.

Окружавшие нас солдаты, такие же несгибаемые, как стены и колонны, сохраняли молчание и делали вид, что не прислушиваются. Возвышающийся надо мной на три ступеньки Нимрод надменно и враждебно всматривался в меня. Мне было не по себе в этом военном дворе, где малейшая деталь принижала посетителя, вызывая в нем чувство неполноценности.

Небесную лазурь прочертили два диких гуся. Эхо их яростных криков отскакивало от террасы к террасе.

– Не здесь, – ответил я.

– Что?

– Не здесь. Я полагаю, что заслуживаю лучшего, нежели несколько слов, сказанных на ходу, наскоро, в этом дворе, предназначенном для ничтожных людишек.

Мой вызывающий ответ больше развлек Нимрода, нежели разгневал. Под его прищуренными веками сверкнул огонек заинтересованности.

– Ты слишком высокого мнения о себе, Нарам-Син!

– Разве я ошибаюсь?

Нимроду понравилось, что я упорствую. Моя требовательность не только отвлекала тирана от окружавших его покорных и перепуганных приближенных, но он понимал ее: он и сам двигался по жизни, отстаивая свое право на почести, обещания верности и признательность. Царь протянул руку в сторону дворца:

– Пойдем.

Он взошел на крыльцо, я последовал за ним. Нас сопровождала его личная охрана, суровая и готовая вмешаться.

В то утро, на исходе моей чувственной ночи, я был воодушевлен приливом оптимизма и приветствовал зарю, как друга. Сняв напряжение и приободрившись, я наметил себе двойную цель: заняться лечением тирана, чтобы смягчить тиранию, и завершить свою миссию. Я скучал по Нуре и обвинял себя в том, что трачу время, следуя неверными путями.

Мы миновали окруженные апельсиновыми деревьями внутренние дворы и вошли в парадную залу, где Нимрод принимал царей и послов. По знаку повелителя стражи замерли на пороге. Стены покрывали грандиозные фрески, ужасавшие своими красками и сюжетами; они изображали триумф Нимрода: на южной стене царь укрощал слонов, зубров, тигров и львов; на западной – командовал войском, разившим несметное множество врагов; на восточной наблюдал за женщинами: одни были танцовщицами, другие играли на музыкальных инструментах, остальные простерлись у его ног; на северной стене тиран был изображен укротителем