Жестокие слова - Луиз Пенни

Жизнь собиралась забрать ее отсюда. Из этого места, где она стала самой собой. Из этой основательной деревеньки, которая никогда не менялась, но помогала меняться жителям. Клара приехала сюда после окончания колледжа изящных искусств, полная авангардистских идей. Она носила серые одежды и видела мир в черно-белом цвете. Была бесконечно уверена в себе. Но здесь, в этом медвежьем углу, она открыла цвет. И нюансы. Этому ее научили жители деревни, которые были настолько щедры, что раскрыли перед ней свои души, чтобы она могла их изобразить. Не в виде идеальных человеческих существ, а как несовершенных, преодолевающих себя мужчин и женщин. Полных страха и неуверенности и — по меньшей мере в одном случае — мартини.

Но они всегда оставались рядом. В этой глуши. Ее радость, ее полянка с соснами.

Внезапно Клара преисполнилась благодарности к своим соседям и тому вдохновению, которое позволило ей отдать им должное.

Она закрыла глаза и подставила лицо под солнечные лучи.

— С вами все в порядке? — спросил Фортен.

Клара открыла глаза. Он, казалось, купался в свете, его светлые волосы отливали теплыми лучами, по лицу гуляла терпеливая улыбка.

— Знаете, наверное, мне не следовало говорить вам об этом, но несколько лет назад мои работы были никому не нужны. Все только смеялись. Это было жестоко. Я почти что сдалась.

— Большинство великих художников могли бы рассказать вам такие же истории, — мягко сказал он.

— Меня чуть не исключили из художественной школы. Я почти никому не говорю об этом.

— Еще? — спросил Габри, забирая пустой стакан Фортена.

— Нет, мне не надо, merci, — сказал он и обратился к Кларе: — Между нами. Лучших всегда исключали. Забрасывали яйцами.

— О, это то, что я очень люблю, — сказал Габри, прихватив стакан Клары.

Он смерил Клару лукавым взглядом и удалился.

— Проклятые гомосеки, — сказал Фортен и взял горсть орешек. — Вас от них не рвет?

Клара замерла. Она посмотрела на Фортена — не шутит ли он. Он не шутил. Но его слова били не в бровь, а в глаз: она чувствовала, что ее сейчас вырвет.

Старший инспектор Гамаш и суперинтендант Брюнель вернулись в хижину, погруженные каждый в свои мысли.

— Я сказала вам о том, что нашла, — заговорила суперинтендант, когда они поднялись на крыльцо. — Теперь ваша очередь. О чем вы с инспектором Бовуаром шептались в уголке, как шкодливые школьники?

Кто еще мог сравнить инспектора Гамаша со шкодливым школьником? Он улыбнулся. Потом он вспомнил про странную светящуюся штуку, которая дразнилась из своего угла в хижине.

— Хотите увидеть?

— Нет, я лучше вернусь в огород и буду собирать там репку. Конечно, я хочу увидеть.

Он рассмеялся и повел ее в угол хижины. Глаза ее стреляли то в одну, то в другую сторону — на шедевры, мимо которых она проходила. Они остановились в самом темном углу.

— Я ничего не вижу.

К ним присоединился Бовуар. Он включил фонарик, и Брюнель проследила за лучом. Вдоль стены до балок.

— Я по-прежнему ничего не вижу.

— Видите-видите, — сказал Гамаш.

Пока они разговаривали, Бовуар размышлял над другими словами, подброшенными ему. Эта записочка была приклеена к двери его комнаты в гостинице сегодня утром.

Он спросил Габри, знает ли тот о клочке бумаги, приклеенном к двери, но Габри только посмотрел на него недоуменным взглядом и отрицательно покачал головой.

Бовуар сунул клочок бумаги в карман и лишь после первой чашки кофе с молоком набрался мужества прочесть.

с нежным телом женщины

и вылижет тебя от лихорадки,

Больше всего Бовуара расстроило не то, что старая поэтесса проникла в гостиницу и прилепила это к его двери. И не то, что он не понял ни слова из написанного. Больше всего его расстроила запятая.

Она означала, что за этой бумажкой последуют и другие.

— Мне очень жаль, но я ничего не вижу. — Голос суперинтенданта вернул Бовуара в хижину.

— Вы видите паутину? — спросил Гамаш.

— Да.

— Тогда вы видите все. Смотрите внимательнее.

Прошло еще несколько мгновений, и ее лицо изменилось. Глаза расширились, брови взметнулись. Она чуть наклонила голову, приглядываясь.

— Но там в паутине написано слово. Какое? Вор? Как это возможно? Какой паук может такое? — спросила она, явно не ожидая ответа.

И ответа не последовало.

В этот момент зазвонил спутниковый телефон, и агент Морен, ответив, тут же передал трубку старшему инспектору.

— Вас, сэр. Это агент Лакост.

— Oui, allô, — сказал Гамаш и замолчал на несколько секунд. — Неужели? — Он помолчал еще несколько секунд, слушая, обвел взглядом хижину, поднял глаза к паутине. — D’accord.[70]Merci.

Гамаш повесил трубку, подумал несколько мгновений, потом взял стоящую рядом приставную лестницу.

— Позвольте мне… — сказал Бовуар.

— Ce n’est pas necessaire.[71]

Набрав в грудь воздуха, Гамаш стал подниматься по лестнице. Сделав два шага вверх, он выставил в сторону руку для равновесия. Тут Бовуар подошел к нему, и пальцы Гамаша нашли плечо инспектора. Выровнявшись, Гамаш протянул руку вверх и ткнул в паутину авторучкой. Очень медленно — стоявшие внизу и тянувшие шею люди не видели манипуляций Гамаша — он передвинул одну из ниточек паутины.

— C’est ça, — пробормотал он.

Спустившись на твердую землю, он кивком головы показал в угол. Бовуар лучом фонарика высветил паутину.

— Как вы это сделали? — спросил Бовуар.

Послание на паутине изменилось. Теперь там было написано не «Вор», а «Воо».

— Ниточка оборвалась.

— Но как вы поняли, что она оборвалась? — не отставал Бовуар.

Они во все глаза рассматривали паутину. Ее явно сплел не паук. Она была соткана из каких-то нитей, может быть, из нейлоновой лески, закамуфлированной под паутину. Они решили снять подделку и рассмотреть толком внизу. Паутина должна была многое им рассказать, хотя изменение слов с «Вора» на «Воо» ситуацию мало прояснило.

— В оперативный штаб поступают лабораторные результаты. Данные по отпечаткам пальцев — я сейчас расскажу вам об этом. А пока — вы помните деревяшку, найденную под кроватью?

— Ту, что со словом «Вор»? — спросил Морен, присоединившийся к ним некоторое время назад.