Беллмен и Блэк, или Незнакомец в черном - Диана Сеттерфилд

– Тик-так!

Что за мерзкие часы! Почему они так болезненно отсчитывают время?

– Тик-так!

Целая вечность между «тик» и «так». И каждый «тик» может стать последним.

– Тик-так!

Нельзя допустить, чтобы часы остановились.

– Тик-так!

Нужно их завести. Он лезет за часами в кармашек жилета… Но что такое? Часов там нет! Это тиканье исходит у него из груди!

– Тик-так!

И каждый «тик» может стать последним…

– Тик-так!

Беллмен пробудился со свинцовой тяжестью на сердце. Во сне что-то гадкое и леденящее обволакивало его, плотно прилегая к телу вместе с простынями. Спасти от этого могли только немедленный подъем и привычные занятия. Он побрился торопливо и небрежно, при этом порезав подбородок. Его подташнивало – какой уж тут завтрак, – но он все же заставил себя разжевать и проглотить кусочек хлеба. До первого намеченного на этот день совещания оставалось еще два часа, и он занял их написанием писем. Он мог одновременно делать два дела, а то и три. Он нагромождал одну задачу на другую, заполняя ими каждую минуту. В последнее время рабочие дни Беллмена чрезмерно затягивались даже по его меркам, а после девятнадцати или двадцати часов непрерывной деятельности тоска и отчаяние, отражавшиеся в зеркале ванной комнаты, уже не мешали ему провалиться в сон. Впрочем, и сон не приносил отдохновения: недремлющий разум всю ночь продолжал борьбу с неясным, но зловещим и безжалостным врагом, а пробуждение заставало его все в тех же гадостных леденящих объятиях.

Бывали ночи, когда он, перед тем себя вымотав, сразу засыпал, но пробуждался уже через час. И наяву мысли его были ничем не лучше кошмарных снов: постоянно чудились попавшие в ловушку птицы, паническое биение крыльев, скользящие у самого лица перья… Он лежал, тяжело дыша и обливаясь потом, а сердце стучало так громко, что могло бы этим стуком разбудить и мертвеца.

Усталость и бессонница брали свое.

Он очнулся от забытья – день был в самом разгаре, а напротив него сидела мисс Челкрафт.

– Да, – говорила она, – новые девушки, которые перешли к нам от Поупа, работают быстро и качественно.

Он сидел за столом в своем кабинете и не мог вспомнить момент прихода начальницы ателье, как и то, о чем говорил с ней до этой минуты. Держалась она вполне естественно. Стало быть, не заметила ничего необычного в его поведении.

А он, похоже, запамятовал не только ее приход, но и их предыдущую встречу – он что, действительно согласился взять на работу швей Поупа, когда его конкурент объявил о своем закрытии? Разумно ли это, учитывая неопределенность его собственных перспектив?

Чуть позже мистер Диксон радостно сообщил, что с начала дня продал уже три дорогих ридикюля – и все благодаря новому оформлению витрины, накануне предложенному Беллменом. Последний одобрительно кивнул – а что еще он мог сделать? – хотя и не помнил ни о каких своих предложениях. Для него это явилось новостью.

Горько было осознавать, что три четверти рабочего дня он проводил в сомнамбулическом состоянии, потом не помня свои слова и действия, тогда как по ночам сознание его чутко и болезненно реагировало на призрачные ужасы, таящиеся в темноте. У него даже возникло подозрение: а не заменял ли его в дневное время какой-то двойник-самозванец, дававший на редкость дельные советы насчет оформления витрин или принимавший на работу сотрудниц своего разорившегося конкурента, тогда как сам он, настоящий Беллмен, пребывал в некоем темном промежуточном состоянии между сном и явью, между жизнью и смертью.

– Щелк!

– Щелк!

– Щелк!

Неумолимо щелкают костяшки счетов.

Тридцать восемь.

Тридцать девять.

Сорок.

Сколько же он должен? Сколько десятков, сотен и тысяч?

– Щелк!

– Щелк!

– Щелк!

Но не было никаких счетов – было только его сердце, которое безостановочно подсчитывало задолженность, с каждым ударом добавляя к ней новые суммы, а он мог лишь беспомощно наблюдать за тем, как нарастает итог.

– Не желаете взглянуть?

Доктор Сандерсон шагнул в сторону и передал Беллмену лупу. Отец склонился над своей дочерью. Ее глаз – огромный, дюймов пять в ширину – уставился на него сквозь увеличительное стекло. Ее палец – розовая кожа с витым рисунком и белая роговица ногтя – придерживал веко, по краю которого темнел ряд бусинок, под увеличением похожих на черные икринки.

– Не теребите веко, – сказал ей врач. – Хорошая новость: у вас начинают отрастать ресницы.

Она моргнула, потом палец поймал веко, и глаз опять заполнил собой линзу. Беллмен смотрел как зачарованный. Радужная оболочка ее глаза, голубая как летнее небо, была испещрена мелкими черными точками. Это напоминало летящую в вышине стаю птиц.

– Мои волосы тоже отрастут? – спросила Дора.

– Подождем еще несколько месяцев, и я ничуть не удивлюсь, если так оно и случится.

Беллмен проводил доктора до двери.

– Почему это произошло сейчас? – спросил он. – После стольких лет?

– Насколько я могу судить, мисс Беллмен сейчас более счастлива, чем была прежде. Люди науки подвергнут осмеянию саму идею, будто счастье влияет на рост волос, однако практика показывает, что сердце человека может творить чудеса с его телом. Я лично наблюдал это множество раз. Как и обратное: когда горе навлекает на человека болезни.

Сандерсон окинул Беллмена испытующим взглядом:

– Полагаю, вы консультируетесь у лондонских врачей?

– С какой стати? Я никогда не болею, вы же знаете.

Доктора эти слова явно не убедили. Чуть помедлив, он задал еще вопрос:

– Однако вы сбавили в весе, не так ли?

– Верно, я собираюсь немного ушить свои костюмы, да все не хватает времени. Есть более важные дела.

– А как у вас с аппетитом? Вы хорошо спите?

Описать весь ужас его ночей не представлялось возможным. Беллмен даже врачу не хотел признаваться, что его мучают кошмары. Язык не повернется рассказывать такое: «По ночам птицы стучат в мое окно черными клювами, они копошатся у меня в легких, они пожирают мое сердце, а по утрам, когда я бреюсь перед зеркалом, я встречаю птичий взгляд, устремленный из глубины моих собственных глаз».

– Временами дыхание бывает нестабильным. Иногда – то есть довольно часто – я просыпаюсь по ночам. И мое сердце…

– Что с вашим сердцем?

– Это нормально, когда оно бьется так быстро? И так сильно?

Спокойным и безмятежным тоном, к какому обычно прибегают врачи, когда серьезность заболевания еще не установлена, Сандерсон задал ему ряд вопросов. Беллмен отвечал, а доктор внимательно слушал, попутно отмечая покраснение глаз пациента и сероватый оттенок его кожи, хрипоту в голосе и мелкое дрожание рук. Он также отметил чересчур высокий темп речи, перемежаемой секундными остановками, когда Беллмен как будто забывался, глядя в пустоту перед собой, а потом вздрагивал и возвращался к жизни.