Украденная дочь - Клара Санчес

— Это уже слишком. Я ухожу.

— Ты боишься, — сказала Вероника, беря мою куртку, свернутую вчетверо, и прижимая к своей груди. — Но пути назад нет — ты знаешь уже слишком много.

Я с силой вырвала у нее куртку и положила рядом с собой.

— Ты хочешь сказать, что, когда ты родилась, моя мама отдала тебя чужим людям и они тебя удочерили?

— Нет. Я хочу сказать, что она сама удочерила тебя.

За окном было уже совсем темно. В окнах домов напротив горел свет. В это время Лили, наверное, ужинает, а мама отправилась на прогулку.

— Что с тобой? Почему ты не отвечаешь? — с тревогой спросила меня Вероника.

— Я задумалась о чем-то совсем другом.

Она уперлась грудью в стол и наклонилась ко мне.

— За все эти годы тебе никогда ничего не казалось странным? Ты никогда не слышала каких-нибудь странных реплик? Не замечала чего-нибудь такого, что тебя очень сильно удивило и запечатлелось в памяти?

Я отрицательно покачала головой.

— Я родилась двенадцатого июля семьдесят пятого года в родильном доме «Лос-Милагрос» в одиннадцать часов утра и весила три килограмма семьсот граммов. Мне жаль, что у тебя исчезла сестра, но если ты думаешь, что она — это я, то ошибаешься. У меня есть фотографии мамы, когда она была беременна, и фотографии меня с ней, когда я только родилась.

— А у тебя есть какие-нибудь фотографии, сделанные в палате родильного дома?

— Я как-то не обращала внимания. Может, есть, а может, и нет. Это не имеет значения. У меня сотни фотографий.

— А мама кормила тебя грудью?

Лицо Вероники искривилось так, как будто ей стало больно. Впрочем, подобная гримаса могла выражать и отвращение.

— Прости меня, — сказала она. — Я слишком сильно на тебя давлю.

— Ты хочешь сказать, что ты — моя сестра, что твоя мать — это моя мать и что твой отец — это отец?

— А мой брат — это твой брат, — кивнула Вероника. — Но пока мы не добудем соответствующих доказательств, в этом нельзя быть уверенными. Все зависит оттого, чего захочешь ты.

— И давно ты об этом знаешь?

— С десятилетнего возраста. Представь себе, какое для меня это было мучение.

Вероника заставляла меня волноваться, вызывала у меня неприятные эмоции, но все же мне было ее жаль.

— Я не та, за кого ты меня принимаешь, однако мне не хотелось бы оказаться в твоей ситуации. Я постараюсь тебе чем-нибудь помочь.

— Этого мне вполне достаточно, — сказала Вероника, надевая куртку. — Я на твоем месте пока ни о чем не рассказывала бы дома. Будет лучше, если вначале ты сама разберешься, что к чему.

И тут она достала из своего рюкзачка полиэтиленовый пакет, а из этого пакета — красную коробочку, сделанную из папье-маше. Эта коробочка тут же заставила меня заволноваться. Впрочем, «заставила заволноваться» — это, пожалуй, не совсем адекватные слова: она едва не вызвала у меня шок. Это был предмет из моего детства. Потом он куда-то пропал, и я о нем забыла. Я сама сделала эту коробочку в школе на уроке труда… Я провела ладонью по ее поверхности.

— Где ты ее взяла?

Вероника пожала плечами.

— Не имеет значения, — сказала она.

Я встала и сунула руку в рукав куртки.

— Где я могу тебя найти?

Вероника ответила, что пока что сама будет меня находить.

— Я знаю, что это несправедливо, — сказала она, — но ведь жизнь иногда — настоящее дерьмо.

Я посмотрела ей вслед. Она шла спортивной походкой. «Бедная девочка», — подумала я. Никто бы не заподозрил, глядя на нее, что она пережила такую ужасную трагедию.

И хотя во время разговора с Вероникой я ни секунды не сомневалась, что эта история не имеет ко мне ни малейшего отношения, начиная с этого вечера все стало каким-то другим. Я пошла в хореографическое училище проводить занятия по балету с таким чувством, как будто только что вернулась из очень долгого путешествия. Почему Вероника так уверена в том, что ее пропавшая сестра — это именно я? Я не спросила ее об этом, и теперь меня начали терзать сомнения. Почему она думает, что ее сестра — это я?

Я занималась с ученицами, мысленно ругая себя за то, что не задала Веронике самый главный вопрос. А если она больше не появится? Я позволила ей уйти, не узнав ее номер телефона. Она знала, где живу я и кто мои ближайшие родственники, а я не знала о ней ничего. Кроме того, она попросила, чтобы я пока ни о чем не рассказывала у себя дома. Ну конечно же я не стану ничего рассказывать, потому что иначе у Лили может случиться инфаркт, тем более что она настойчиво просила меня держаться подальше от этого человека.

Когда я уже поздно вечером вышла из хореографического училища, мать Саманты помахала мне на прощание из автомобиля рукой, я осталась на остановке ждать автобус.

Когда я вернулась домой, Лили смотрела по телевизору какой-то фильм. Она смотрела его в полутьме, чтобы постепенно заснуть. Я помахала ей рукой и прошла в кухню перекусить. Мамы дома не было. Лили, вытянув шею, крикнула:

— Ты видела эту сумасшедшую?

Я крикнула в ответ, что не слышу ее, и попросила подождать, пока я не вернусь из кухни. Возможно, когда-нибудь придет время ей обо всем честно рассказать, но пока что мне лучше помалкивать. Не могло быть и речи о том, чтобы на ночь глядя рассказывать нечто настолько ужасное, что нам потом не удастся заснуть до самого утра. Я сняла крышку с блюда, которое мне оставили на рабочем кухонном столе. Это были жареные анчоусы и салат. Я, опершись о край раковины, проглотила три или четыре анчоуса. Есть мне не хотелось.

Я прошла через гостиную, направляясь в свою комнату. Мне не хотелось садиться и смотреть телевизор вместе с бабушкой.

— Я пойду в постель. Хочу почитать немного на ночь.

— Ты меня не слышала? — Голос Лили стал требовательным. — Я спросила, не видела ли ты опять ту девушку.

— Не думай о ней, — сказала я. — Я уже даже не вспоминаю о том, что произошло.

Вместе со мной в школе училась девочка, которую удочерили. Ее звали Исабель, и она была негритянкой. Ее приемные родители ездили за ней, по-моему, в Мали, и удочерили ее, когда ей было три или четыре года от роду. Она чувствовала себя очень счастливой и все время что-то напевала. Она ходила с очень красивыми косичками и носила джинсы с вышивкой на карманах. Эта девочка казалась мне похожей на куклу. Иногда ее возили летом на родину, чтобы она знала, где родилась, и не утрачивала своих корней, однако для нее это было мучением, и она предпочитала ходить в турпоходы вместе с классом. Она говорила, что там, на родине, она никого не знает и что ей не нравится тамошняя еда. Эта девочка исчезла из моей жизни, когда мне было двенадцать лет и мы переехали жить в другое место. Я раньше ни разу не задавалась вопросом, а как складывается ее судьба сейчас, когда ей уже двадцать лет (она была немного старше меня, потому что пошла в школу позже своих сверстников). Интересно, у нее не возникало желания узнать, кто ее настоящие родители? Став взрослой, она, конечно же, осознала, что у нее вообще-то две жизни — та, о которой ей все известно, и та, о которой она ничего не знает. Я старалась не рассказывать об этой девочке у нас дома, потому что либо мама, либо Лили все равно тут же переводили разговор на какую-нибудь другую тему, заявляя, что жизнь этой семьи нам не интересна.