Том 5. Автобиография. Дневник. Избранные письма - Тарас Григорьевич Шевченко

как изменили они меня, что я сам себя не узнаю. Вообразите себе безжизненного флегму — и это буду я. Не следовало и говорить об этом, а лучшего нечего сказать.

В прошедшем году со мною ничего нового не случилось, разве только что меня перевели из Орской крепости в Новопетровское укрепление, на восточный берег Каспийского моря. Начальники мои — добрые люди, здоровье мое благодаря бога хорошо, только чтение весьма ограничено, что и удваивает скуку однообразия. Вот и весь быт мой настоящий. Когда будете писать Андрею Ивановичу, поклонитесь ему от меня, жив ли Алексей Васильевич? Я о нем совершенно ничего не знаю. Кланяюся Глафире Ивановне и князю В[асилию] Н[иколаевичу] и всему дому вашему и поздравляю вас, единый друг мой, с Новым годом. Прощайте! Вспоминайте иногда искреннего вашего

Т. Шевченко.

В летние месяцы пишите ко мне через г. Астрахань, а в зимние через г. Гурьев в Новопетровское укрепление на имя г. коменданта его высокоблагородия Антона Петровича Маевского.

48 А. ВЕНГРЖИНОВСКОМУ

[8 июня 1851, Колодец Апазир в долине гор Кара-Тау.]

Богу милый друже мой Аркадию!

Это не будет противу приличия, ежели ты нарочно

встретишься с моим искренним другом и расскажешь все, что знаешь обо мне.

Прощай, друже мой, целую тебя.

49. В. Н. РЕПНИНОЙ

[Вторая половина 1851, Новопетровское укрепление.]

Я здесь пользуюся покровительством полковника Матвеева. Напишите ему хоть пару строчек, вас это не унизит, а мне принесет существенную пользу. Его зовут Ефим Матвеевич Матвеев; адресуйте письмо на имя Герна — с передачею Матвееву. Бога для, сделайте это, мое возвращение из Новопетровского укрепления будет зависеть от него.

Послал я здешнего краю произведение (кусок материи) Андрею Ивановичу в первых числах генваря и до сих пор не имею ответа. Что бы значило? Когда будете писать к нему, упомяните и об этом.

Простите мне подобные требования.

1852

50. С. С. ГУЛАКУ-АРТЕМОВСКОМУ

1 июля 1852 [Новопетровское укрепление].

Всякое даяние благо, тем более, если оно неожиданно, как, например, твои 20 р., полученные сегодня. Благодарю тебя, искренний друже мой! Трижды благодарю. Ты знаешь, я прежде, в счастливое мое время, не ворочал, можно сказать, капиталами, а теперь, когда я уже шестой год и кисти в руки не беру (мне рисовать запрещено), то можешь себе представить, что значат для меня твои 20 рублей! Только вот что: если не ошибаюсь, у нас с тобой уговору не было, чтобы платить мне за работу. Кажется, так. Правда, давно это было; я могу и забыть. Я помню только жареное порося и пирожки в корзинке. Помнишь ли, добрый друг мой! Счастливое время! Кажется недавно, а вот уже 12 год тому назад! Летят наши годы, бог их знает, куда они так торопятся... Я как теперь вижу тебя, непосидящего Элькана, и флегму Федота, и настоящего козака Кухаренка, да еще родича твоего Скрипника, да еще... и бог их пересчитае[т]. Много их... где-то они теперь? Живут себе дома припеваючи; только я один, как отколотая щепка, ношуся без пути-дороги по волнам житейского моря! И в самом деле, где меня не носило в продолжение этих бедных пяти лет? Киргизскую степь из конца в конец всю исходил, море Аральское и вдоль и впоперек все исплавал и теперь сижу в Новопетровском укреплении та жду, что дальше будет; а это укрепление, да ведомо тебе будет, лежит на северо-восточном берегу Каспийского моря, в киргизской пустыне. Настоящая пустыня! песок да камень; хоть бы травка, хоть бы деревцо — ничего нет. Даже горы порядочной не увидишь — просто, черт знает что! смотришь, смотришь, да такая тебя тоска возьмет — просто, хоть давись, так и удавиться нечем. Да, человек в несчастии живет в самом себе, как говорят разумные люди, то есть размышляет. А к чему ведет размышление? спросить бы этих умных людей. К тому, что разрушает надежду, эту всесветную прекрасную обманщицу! Признаюсь, я долго надеялся, но потом и рукой махнул. Да и в самом деле, мне счастье не к лицу. Родился, вырос в неволе, да и умру, кажется, солдатом. Какой-нибудь да был бы скорее конец, а то в самом деле надоело черт знает по-каковски жить.

Если будешь писать Ивану Михайловичу, то благодари его от меня за его участие в твоем добром деле. Я сам хотел писать ему, да боюсь: бог его знает, может быть он еще и рассердится, что как, дескать, смел солдат себе позволить то и то... Правда, он был когда-то человек не гордый, да ведь это было давно, а время и счастье сильно людей изменяют. Впрочем, я не думаю, чтобы и И[вана] М[ихайловича] переменило генеральство; он, мне кажется, такой же добряк и хлебосол, как и прежде был, поэтому я все-таки напишу ему, только не с этой почтой. А почта у нас приходит и отходит один раз в месяц.

Жива ли в Городище твоя старая мать? Коли здравствует, то низко кланяюся ей.

И кланяюся всем общим нашим знакомым, особенно Л. Элькану и С[емененку]-Крамаревскому, когда здравствуют.

О новостях литературы, музыки и театра я не имею совершенно никакого понятия: кроме «Русского Инвалида» ничего у нас не имеется; «Северную Пчелу», газету литературную, забыл уже как и зовут. Сначала было для [меня] ужасно тяжело без всякого чтения. Потом стал привыкать и, кажется, совсем привыкну; когда бы поскорее! а то сидишь, сидишь сложа руки, да и захочется прочитать что-нибудь новенькое, а его нет. Так больно станет, что не знаешь, куда деваться. Но самое мучительное для меня то, что мне рисовать не позволяют. А причины — не знаю почему. Тяжело! Больно тяжело! А делать нечего... Прощай, мой искренний друже, не забывай бесталанного

Т. Шевченка.

P. S. Не встретишься ли случайно с Василем или Михайлом Лазаревскими,— познакомься с ними.

Сегодня попался мне лоскуток печатной бумаги; читаю, а там говорится о концертах прошедшей весны и о концерте г. Артемовского, как о замечательнейшем, и артистке г-же Артемовской, очаровавшей слушателей игрой на инструменте, давно забытом, то есть на арфе! Боже мой,— думаю себе,— он уже женатый!

Господи, пошли тебе счастие в твоей семейной жизни!..

51. А. И. ЛИЗОГУБУ

Новопетровское укрепление, 1852, июля, 15.

Единый друже мой! Не прогневались ли вы за что на меня?

Думаю, думаю, вспоминаю и в догадках теряюся, не обретаю за собою вины ни единыя. Впрочем, едва ли кто себя обвинит! простите великодушно, аще что содеях пред вами по простоте