Закрытие темы - Сергей Носов

Его увлечение метафизикой. Получалось у него или нет, но всё, о чём бы ни писал Краснощёкое (даже политическая сатира!), – всё у него сопрягалось с онтологическими категориями – жизнь, смерть, космос… Но пессимистом он не был.

– Зачем такой трагизм, Николай Кондратьевич? Вы жизнерадостный человек.

Мы пили чай с ванильными сухарями. Краснощёков, помешивая алюминиевой ложечкой, следил внимательно, как ребёнок, за образованием пузырьков. Он ничего не ответил. Он молча допил стакан чая (между прочим, это ему принадлежит, по-моему, остроумное замечание, что у стакана, как у сонета, четырнадцать граней – вот вам и чувство юмора), встал из-за стола и ушёл к себе за перегородку. В тот же вечер он написал стихотворение, вернее, дописал, или, лучше, – переписал – только что приведённое мною. Тем, кто считает его графоманом, предлагаю убедиться в противном.

Вот ведь какая беда с Краснощёковым!.. Чем больше я хочу изобразить его как близкого мне человека, тем нелепее, пародийнее получается эта фигура. Да ведь не карикатура же он, совсем не карикатура! И сблизились мы опять, хоть ненадолго, но без дураков – на полном серьёзе. И общий язык у нас был (при его-то репутации зануды! – о своих недостатках умалчиваю). И темы были. О чём не говорили только. О судьбах России говорили – не меньше, не больше! О том, что не так мы живём, что не так жить надо, а как? Как дальше-то жить нам на этой земле – как жить дальше?… Спорили мы с Краснощёковым, кто из нас дальше от народа (и ведь трезвые, что характерно, – Краснощёков совсем не пил), я говорил, что я дальше, а он бил себя в грудь кулаком: нет, он, Краснощёков…

– Да ну, Николай Кондратьевич! Бросьте, я ж, как турист заезжий: туда – сюда. Какой тут народ. Вышли мы все из народа. Вышли и ушли. Эх, Николай Кондратьевич.

– Так нельзя, – мрачнеет Краснощёков.

– Всё можно.

– Нельзя.

Краснощёков молчит.

– На горисполкоме лозунг висит. Не читал, что написано?

– Что написано?

– Вот. Никто не читает. А он, ты ещё в школе учился, висел. Там вот что написано: «Учиться, работать и жить по-ленински».

– Ну?

– Гну, Стас. «Учиться запятая работать и жить по-ленински». Знаешь, кто это сказал?

– Не знаю.

– И я не знаю. И никто не знает. Я спрашивал в исполкоме – не знают.

– Может, Сталин?

– А может, Брежнев. Я так им сказал: я не знаю, кто этот лозунг придумал. Но знаю, что он преждевремен. Здесь запятая не нужна, рано нам запятую ставить. Рано. «Учиться, работать и жить по-ленински» или «учиться работать и жить по-ленински». Есть разница?

– Кажется, есть.

– Я говорю им: вы должны снять запятую. Они: так вот и так, нет указаний. Я говорю, ваша партийная совесть – вам указание. Они не снимают. Я пишу в газету, они не печатают. Я на собрание иду, когда нашего Федосеева депутатом выдвигают, иду в ПМК на собрание, я говорю, товарищи, это же принципиальный вопрос, и, ты что думаешь, хоть бы один меня кто поддержал, один хотя бы – никто! Только смеются! А ведь это большая разница – учиться работать или учиться и работать… по-ленински, нам ещё учиться, учиться и учиться. Рано нам ещё запятую. Если по-ленински…

Он опять замолкает, хмурится, выдвигает вперёд подбородок.

– Пишу стихи, много пишу. А надо ли это народу. А вдруг – не надо. Но тогда – трагедия.

И ждёт он, что я отвечу. А я молчу.

– Или надо?

Я пожимаю плечами.

– Судьба Анненского…

– Николай Кондратьевич…

– Судьба Анненского могла бы послужить уроком.

Это означает конец разговора. Я резюмирую:

– Значит, оба далеки.

– Значит, оба.

– А что делать?

– Как что? Работать.

И он в самом деле уходит к себе за перегородку работать и работает за перегородкой весь вечер и полночи, пишет, не знаю что, рвёт, тяжело вздыхая, бумагу, что-то бормочет, а я – я, вытянувшись на раскладушке, ворочаюсь до светла, не сплю, потому что завидую убеждённости Краснощёкова, его целеустремлённости, энергичности, оптимизму, его подвижничеству, его непоколебимой вере в здравый смысл, хотя какой из него здравомыслящий?!

День разговоров.

Сегодня день разговоров. Это я уже собственный голос подаю, чтобы заполнить образующиеся пустоты.

На Второй, вот, Советской (кажется, ещё не переименованной) встретился с Рюриком Ш. Вдохновлён он, точнее сказать, возбуждён открывающимися перспективами: есть возможность отправить во Францию рефрижератор матрёшек. Мой бывший, давно уже не мой начальник – так тесен мир! – человек по фамилии О. хотел бы вступить в пай. Рюрику не стоится на месте, всё ходит, весь – шевеление, энергия переполняет существо Рюрика, он курит не переставая. Спрашивает, надёжен ли О.? Отвечаю: фуфло. Так он и думал, так он и думал.

Между прочим, это Рюрик Ш. хотел в своё время написать роман под названием «Труба» (о чём – не знаю), но не стал романа писать и великодушно подарил мне название.

Мы были студентами-заочниками Литературного института. По два месяца в году благоденствовали о Москве. Бражничали в общежитии.

Рюрик давно не пишет ничего. Он считает, что жизнь интереснее литературы. Отправить во Францию рефрижератор матрёшек – это для него, как сочинить роман о том же О. Человек творческий.

Вечером пришёл Гр., поэт, – поиграть в шахматы. Был относительно трезв. Тоже из литинститутовских. Он, Гр., моей жене мил тем, что говорит ей невероятные комплименты, за это она прощает ему разные прегрешения, как то: выпил мой одеколон летом (в её отсутствие), не вернул в своё время водочный талон, который нечестным путём выманил, обещая, что сам отоварит, и, что всего страшнее, на своём давнем литературном вечере в строке, ей посвящённой, вместо «мне бы такую жену» употребил «вам бы». Когда моя жена, ещё не будучи женой, приехала ко мне в Москву в общежитие, поэт Гр. уступил нам свою комнату.

Гр. – игрок. Гр. – громче всех. Раньше он считал себя чуть ли не диссидентом. Считалось, был независим. Но когда всё перевернулось в нашем богом оставленном обществе, поэт Гр. удивительно легко вписался в новый официоз. На некоторое время он стал самым печатаемым поэтом в СПб. Похоже, слава Демьяна Бедного его не пугает.

В шахматы мы играем на мелочь, оба плохо. Иногда он выигрывает, иногда – я. Сегодня – я. В таких случаях, чтобы меня уязвить, он обзывает меня своим лучшим учеником. Я, как умею, отбрыкиваюсь.