Крысиный король - Дмитрий Стахов

Бульон закипает, а я успокаиваюсь. Открыв кухонный шкаф, беру большую тяжелую бульонную чашку с двумя ручками, ее и висящее напротив вешалки в прихожей небольшое венецианское зеркало бабушка забрала из киевской квартиры Григоровича-Барского; уезжая из Киева навсегда, тот просил забрать как можно больше ценного, не оставлять ни большевикам, ни жовто-блакитным, просил сжечь архив, это дед и бабушкин брат Аркадий сделать успели, но большинство вещей досталось все-таки какому-то комиссару; были часы, проданные соседке Алифатовой, был еще бронзовый подсвечник, его бабушка продала в середине шестидесятых, оценщик в комиссионке предлагал двадцать пять рублей, убеждал — это предел, — но бабушка знала цену подсвечника, французская работа начала XVIII века, идеальное состояние, сейчас наверняка стоит на столе у какого-нибудь топ-менеджера, у нее была грошовая пенсия, не хотела брать деньги у Шихмана, а надо было помочь подругам, таким же вдовам расстрелянных, у которых пенсия была еще меньше; заказывала надгробие для Мышецкой, добилась, что на надгробии было написано «княжна», это вызвало скандал, директора кладбища хотели уволить, и даже не за «княжну», а за то, что на кладбище образовалась целая аллея «бывших», один из гробокопателей, лишенный пенсии сержант МГБ, написал — это в крови, передается дальше воздушно-капельным путем — донос.

Ире нравится кружка. Не обжигаясь, она пьет только что кипевший бульон, разглядывает рисунки на кружке, снаружи и, искаженные зеркальцами жира и паром, внутри. Человек любого возраста, ориентации, пола, близкий или далекий, может в какой-то момент проявиться трогательно, по-доброму. С кружкой в руках, жмурящаяся от удовольствия, Ира похожа на маленькую девочку.

— Ты давно освободилась? — спрашиваю я.

— Недели две, — она вытирает губы тыльной стороной руки и говорит, что ей некуда было пойти, родные, те, кто еще не уехал, видеть ее не захотели, она решила поехать к сестре Максима и теперь живет у нее.

Максим! Знакомое имя! Слишком знакомое. Чтобы выдержать паузу, я и себе наливаю бульона, вспоминаю про сухарики, ставлю вазочку с ними на стол, предлагаю сыпать сухарики в бульон, Ира деликатно берет по одному, я захватываю щепоть, кидаю в свою кружку. Максим! Его выдали сербы-братушки, у которых он пытался пересидеть, судили как идейного вдохновителя, организатора и руководителя всех членов Ратного союза, он получил пожизненное. Ира была его девушкой, Илья познакомился с ней на собрании кандидатов в члены Союза, влюбился, Максим дал поручение с Ильей поработать — и пошло-поехало.

Я помню, как Илья появился у меня — я думал, вновь для тягучих разборок, для упреков, для попыток доказать, что он-то — другой, что в нем гнилая кровь не чувствуется, что в нем здорового больше, — а он, мой сын, приезжал поделиться чувством любви и вдруг неожиданно начал разговор о том, что и в нем, и в Ире четвертушки еврейской крови составляют ту гармонию, которой жаждет его душа, что если у них родится сын, то в нем составится половина и это будет идеальное творение. Я спросил — значит, когда речь идет об Ире, то кровь перестает быть гнилой, так, что ли? — Ну, ты же понимаешь, что я имею в виду! — Не совсем, но скажи: у вас уже дошло до деторождения? Может, вы уже выбираете имя для ребенка?

Оказалось, Ира, пару раз снизойдя до Ильи, продолжала спать с Максимом, говорила — тот ничего не знает и не догадывается, Илья страдал, собирался поговорить с Максимом как мужчина с мужчиной, но не придумал ничего лучше, чем стать послушным орудием в его руках, исполнителем, слепым и покорным. Такие и были нужны Максиму и тем, кто направлял уже его самого.

Я был на процессе, помню холодный, уверенный взгляд, Максим сидел в клетке — отвратительное, унизительное место, — костюм, белая рубашка и галстук, в крохотном помещении суда царила духота, все обливались потом, маленькая и — конечно же! — жирная судья вытирала пот чуть ли не полотенцем, а Максим был сух, прям, невозмутим. Только когда он услышал приговор, у него задрожали губы, но он тут же совладал с собой. Илья и Ира к этому времени отбывали свои срока. Илья под Оренбургом, Ира — в Мордовии.

Мне хочется вырвать бабушкину, Григоровича-Барского кружку из рук Иры, расхерачить кружку об ее голову. Она ставит кружку на стол, просит прощения и вновь идет в туалет, вернувшись, говорит, что, как ей кажется, понимает мои чувства, что очень виновата передо мной и — в первую очередь, конечно же, — перед Ильей, но она всегда любила — Ира прикладывает руку к тощей груди, — сердцем, душой любила Максима, человека, любви не достойного, не знающего, что это такое, жестокого, который использовал ее, который свел ее с Ильей, уговорил, будто она Илью любит, заставил, приказал Илью полюбить, а Илью, нежного и доброго, она полюбила телом, отдаваясь ему, была счастлива, но мечтала о подчинении, о новой встрече с Максимом, который отталкивал ее. Ему нужна была сплоченная боевая единица, Ира и Илья, что с того, что Илья был влюблен в нее, а она — нет, что с того, что в ней уже заронилась любовь к девушкам, постельного опыта было полно, не хватало любви и, раз уж она не могла быть с Максимом, она влюбилась в его последнюю девушку, такую милую блондиночку, да вы, наверное, слышали, они вместе были в Сербии, когда Максима арестовали, блондиночка выпрыгнула из окна.

От ее слов у меня начинает все сильнее биться сердце. Я достаю сигареты, предлагаю Ире. Мы сидим на кухне, курим, бульон остывает окончательно, покрывается пленкой жира. Я пытаюсь в очередной раз подсчитать — когда Илья выйдет на свободу? — думаю, доживу ли я до его освобождения? Ира гасит свою сигарету и говорит, что ей пора — сестра Максима сегодня уезжает на дачу, надо помочь ей собраться, кошки, рассада, за сестрой Максима заедет тот самый парень, что выслеживал адвоката и Потехина. На суде его защитники упирали на то, что он не знал о целях слежки, просто выполнял приказ страшного во гневе маленького фюрера Максима, а сейчас он уже не парень: раздобрел, выращивает клубнику, управляемые с компьютера теплицы, клубника круглый год, если я не против, у меня каждую неделю будет коробка.

— Коробка?

— Да, они фасуют по лоточкам, коробочкам и коробкам. Коробка — около двух килограмм.

— У меня аллергия на клубнику.

— Жаль… Если бы Эра Андреевна была жива…

— С чего ты взяла? Мама жива.

— Ну тогда ей клубнички…

— У нее тоже аллергия. У нас это наследственное. Думаю, тебе в самом деле пора…

…На дорожку она еще раз зашла в туалет. Мое желание ее изнасиловать давно испарилось, эрекции не было и следа, я, слыша уже не только как она спускает воду, но и застегивает молнию на джинсах, обувался в прихожей. Ира вышла из туалета и сказала, что провожать ее не надо, ей и так неудобно, что она меня побеспокоила.

— Ты меня не беспокоила, — сказал я, завязывая шнурки. — Надо купить хлеб…

Мы вышли из подъезда, Ира неожиданно взяла меня под руку. Свекор с невесткой на прогулке.

Илья несколько раз просил ее выйти за него замуж, после первой близости, для моего красавца эта, ныне идущая со мною рядом женщина, была первой и единственной, он заявился ко мне рано утром, забыв, что обещал никогда со мной не общаться, весь в восторгах и признаниях, мечтах и надеждах, и сказал, что Ира, вот эта самая, что идет теперь рядом со мной, приноравливаясь к моей хромоте, и рассказывает, как от нее требовали подписывать разные бумаги, обещая более мягкий приговор, эта самая, что была использована как вещь, как приманка для моего сына, будто бы она открыла ему мир, мир целиком, во всем его великолепии. Он был искрен.