Запретная любовь - Владислав Иванович Авдеев

И не было сил вырваться. На ее счастье, спустился по трапу Лукьяненко и легко оторвал Дудкина от Марты:

– Еще раз увижу, по шее получишь!

Дудкин обиделся:

– Одному тебе что ли надо? Я же не мешаю вам с Фатимой.

– Попробуй, помешай. Мы с ней по согласию, а ты нахрапом.

– Раз попробует, потом будем по согласию.

– Дурак ты.

– Ну, смотри, – пригрозил Дудкин и быстро поднялся на палубу, уж больно силен был Лукьяненко.

– Он не отстанет. Если что, бей его между ног кулаком, коленом, ребром ладони, если схватит сзади. Вот так, – показал Лукьяненко. – У нас это самое больное место.

После того, как Дудкин сказал, как называется по-немецки это самое место у женщин, интерес к немецким словам появился и у других. И они в столовой допытывали Фатиму:

– Как будет по-немецки ложка?

– А вилка?

– В словаре надо посмотреть. Люба, ты не помнишь?

В каюте Марта выговорила Фатиме:

– Зачем ты спрашиваешь у меня при всех?

– А че мне, каждый раз бежать в каюту, смотреть в словарь? Да и как правильно выговорить, не знаю. Что, трудно было сказать?

– Как ты не понимаешь, я дала расписку, что буду молчать. Ты меня подставляешь.

– Ладно. больше не буду.

Когда за ужином Фатима сказала, что ложка по-немецки – лоффел, а вилка – габел, пожилой кочегар чуть не поперхнулся:

– Вот фашисты напридумывали слов, чтобы просто сказать – ложка, вилка, нет они какую-то херню городят. Одно слово фашисты. Если у них вилка – кобель, то как по-ихнему будет собака?

– Хунд, – не замедлила с ответом Фатима, они с Мартой предвидели этот вопрос.

– Хунд, – склонив голову, произнес кочегар, был бы собакой – обиделся.

Это увлечение команды немецким языком пугало Марту, и она решила попросить капитана, чтобы пристроил ее на другой пароход. Григорьев на ее просьбу только вздохнул:

– Не возьмет тебя никто. Я же не могу им кота в мешке предложить. Должен сказать, кто ты на самом деле. Подожди, скоро у Фатимы пройдет желание учиться немецкому. Такие, как она, быстро загораются и быстро тухнут. Работай спокойно.

В следующий приход в Якутск Марте все же удалось одной вырваться в город. В Якутске она была впервой, до этого лишь смотрела с парохода. По улице шли свободные люди, что-то обсуждали, смеялись, и не знали, что рядом есть другая жизнь, которая может затянуть и их в свой водоворот. И Марте стало жаль их: и толстую тетку в крикливой кофте, и плачущего малыша, которого молодая мамаша тянула за руку, смеющуюся парочку…

Сама она долго в городе не задержалась, купила штанишки, рубашки, кое-что по мелочи себе. И вроде бы зашла незаметно на пароход, но возле каюты ее догнала Фатима:

– Почему одна ушла? Что купила?

– Да так, пустяки.

– Покажи-ка. О! У тебя есть ребенок?

– Племянник.

– Сколько ему?

– Скоро год

– Слушай, у меня осталась Витюшкина одежда. Берегла, думала, вдруг снова надумаю рожать, но встретила Лукьяненко и… Одежда новая, дети быстро растут, как на берег пойду, так и принесу.

Фатима ушла, а Марта разложила на кровати рубашку и представила в ней сына. Какой он? Два раза вставали под погрузку дров возле избушки бакенщика и оба раза ночью. И Марта не решилась побеспокоить Китаевых, да и не знала, что ее там ждет. Этот Усачев, раз заподозрил, не отстанет. А так хотелось узнать о сыне.

Осень Алексеев встретил там же, во внутренней тюрьме. Шагая на допрос, видел, залетевшие через забор, золотистые листья берез и сразу представлял осенний лес, когда все затаилось в ожидании, когда прозрачный воздух далеко разносит звуки, и непонятная тоска охватывает душу. Потом листья под дождем почернели, а вскоре их засыпало снегом.

После того, как из камеры исчез Саморцев, Алексеев некоторое время снова сидел с Ребровым, и тот, чуть не плача, жаловался:

– Ладно, чтоб не били, сказал, что и трактор я нарочно поломал, и сено, заготовленное на зиму, хотел сжечь. Все, сознался, судите. Нет, теперя требуют, скажи, кто тебя надоумил, кто всем этим руководит? Много ли сообщников? Намекают, паря, на нашего председателя. А как я могу невинного человека оговорить? Платоныч, председатель-то, мужик справедливый. До него Силин был Мишка, такая скотина, за всякую мелочь трудодни урезал. А Платоныч – человек. И что мне делать? Не могу я на него напраслину возводить. Хоть вешайся.

Что мог сказать ему Алексеев, у него были такие же проблемы.

После Реброва поселили в камеру худого, нервного Анциферова. Ему вменяли хищение:

– У нас выше по течению леспромхоз. Так все лето по реке бревна плывут. Мы, конечно, на лодку и за ними. Не пропадать же добру. Года три ловили, никто не запрещал, этим летом тоже порядком заарканили. У всех до зимы на берегу остались, а я свои распилил и во двор завез. А ближе к осени приехали машины леспромхозовские и автокран, и начали бревна выловленные грузить. Мужики попытались помешать, какое, мол, имеете право. А им старшой, что командовал погрузкой, пригрозил: «Скажите спасибо, что вас за воровство не арестовали». Все и примолкли. Я думал, меня не тронут, не будут же со двора забирать. Однако на хитрую жопу, сам знаешь, что. Приехали. Открывай ворота! Если бы они забрали бревна, когда они на берегу лежали, черт с ними, а то ведь мы с сыном сколько вечеров потратили, вручную пилили. Разозлился я до крайности и говорю, не поймай мы бревна, они бы к самому океану уплыли или топляками стали. Если вы такие разгильдяи, так платите нам за поимку бревен. Еще кое-чего наговорил по горячке. Они раз и уехали. Конечно, я бы бревна отдал, куда бы делся. Мало ли что сказал, не скотина же бессловесная. А назавтра мне вручили предписание, к такому-то числу привезти украденные дрова в леспромхоз. Я за голову схватился, – Анциферов вскочил и заходил по тесной камере. – Понимаешь? Мне же за свои деньги машину надо было нанимать, да одним рейсом не обошелся бы. А до леспромхоза девяносто километров – чистое разорение. Психанул, конечно, и сказал, надо – забирайте сами, а то я ваши дрова отправлю дальше плыть. А утром приехали эти, позвали понятых, замерили, составили протокол и арестовали меня за хищение государственного имущества в крупных размерах. Нашлись свидетели, наши, деревенские, доложили, что воровал я бревна и прошлым летом, и позапрошлым. Следователь двадцать пять лет лагерей обещает. Я говорю, не поймай мы, бревна бы уплыли. А он, вот пусть и плыли бы себе…

Сидели с Алексеевым и другие, проступки которых были такие же незначительные, а им грозили большие сроки.

Зачем все это, думал Алексеев, зачем отрывать людей от работы. от семьи, коверкать жизнь им и их родным? Кому это выгодно? Чего