Образ Беатриче - Чарльз Уолтер Уильямс

мало что успевает сказать о своем грехе и грехопадении, когда внезапно пламя Петра начинает багроветь, и сияние Беатриче меркнет, как бывает, «когда о чьем-нибудь проступке внемлет». Петр осуждает папство. Для Церкви примером и образцом может быть только жизнь Христа. А теперь папский престол за земле «пуст перед Сыном Божиим», ибо занимают его недостойные. То, что произошло с человечеством (а с приходом Христа его можно называть Вторым Человечеством), в глазах Сына Божия похоже на второе, еще худшее падение. Петр негодует:

На кладбище моем сплошные горы

Кровавой грязи; сверженный с высот[184],

Любуясь этим, утешает взоры.

(XXVII, 25–27)

После этих слов апостолы и Адам возносятся на следующий план. Следом за ними на восьмых небесах оказывается и Данте.

Впереди осталось только два неба — небеса Перводвижителя и Эмпирей. Теперь, когда Данте смотрит на Беатриче, он, кажется, тоже видит в ней естественный (естественный от понятия «естество») образ…

И мне, чтоб я в догадках не терялся,

Так радостно сказала госпожа,

Как будто Бог в ее лице смеялся.

(103–105)

И на фоне этого смеющегося Образа он

Увидел Точку, лившую такой

Острейший свет, что вынести нет мочи

Глазам, ожженным этой остротой.

(XXVIII, 16–18)

Беатриче объясняет:

От этой Точки, — молвил мой вожатый, —

Зависят небеса и естество.

(41–43)

Она показывает Данте величественные образы мироздания, одновременно являющиеся и прообразами всего вещественного в природе (Врозь и совместно, суть и вещество // В мир совершенства свой полет помчали). Беатриче говорит о связи образа и вещества, о принципах творения, а также о творении живых существ («на меня взгляни!»). Далее речь идет о нарушении божественного плана на Земле:

Часть бесплотных духов привела

В смятенье то, в чем для стихий опора.

(XXIX, 50–51)

Смятенье, вызванное бунтом сатаны, затронуло и сущность человека, и сущность мироздания.

Теперь Данте и Беатриче находятся на небесах, населенных сущностями, чье вещественное состояние определяется как ангельское. Девять кругов света вращаются вокруг Точки,

что меня сразила,

Вмещаемым как будто вмещена,

За мигом миг свой яркий свет гасило;

Тогда любовь, как только он погас,

Вновь к Беатриче взор свой обратила.

(ХХХ, 11–15)

Кажется, что поэт, не в силах больше наблюдать за «пламенами света», ищет опору в знакомом облике, но и Беатриче преобразилась.

Я красоту увидел, вне предела

Не только смертных; лишь ее Творец,

Я думаю, постиг ее всецело.

(19–21)

Данте вспоминает ту Беатриче, которую он знал на Земле.

С тех пор, как я впервые увидал

Ее лицо здесь на земле, всечасно

За ней я в песнях следом поспевал;

Но ныне я старался бы напрасно

Достигнуть пеньем до ее красот,

Как тот, чье мастерство уже не властно.

(28–33)

И пока Данте сокрушается, что не в силах описать ее красоту, Беатриче сообщает:

Из наибольшей области телесной, —

Как бодрый вождь, она сказала вновь, —

Мы вознеслись в чистейший свет небесный,

Умопостижный свет, где все — любовь,

Любовь к добру, дарящая отраду,

Отраду слаще всех, пьянящих кровь.

Здесь райских войск увидишь ты громаду,

И ту, и эту рать; из них одна

Такой, как в день Суда, предстанет взгляду.

(37–45)

Когда-то голос Беатриче был самим приветствием Амора; теперь это лишь символ приветствия любви. Данте всю жизнь стремился понять это различие, поскольку в его понимании это и есть цель Пути. Он встал на этот путь девятилетним флорентийским мальчуганом, утвердился на нем в свои восемнадцать лет, а потом, проблуждав некоторое время в диком лесу, снова вышел на знакомую тропу уже тридцатипятилетним. Путь был длинным, иногда — восхитительным, иногда — ужасающим, почти всегда — утомительным, но это было необходимо, если он действительно правильно понял различие образа и истинной красоты любви. Если ее земное приветствие имело природой простую куртуазность, то небесное приветствие уже неразделимо с ним.

Любовь, от века эту твердь храня,

Вот так приветствует, в себя приемля,

И так свечу готовит для огня.

(52–54)

Голос Беатриче наделяет его новой силой. Голос призывает его в новую сферу, в Эмпирей.

Он новым зреньем взор мой озарил,

Таким, что выдержать могло бы око,

Какой бы яркий пламень не светил.

И свет предстал мне в образе потока,

Струистый блеск, волшебною весной

Вдоль берегов расцвеченный широко.

Живые искры, взвившись над рекой,

Садились на цветы, кругом порхая,

Как яхонты в оправе золотой.

(58–66)

Беатриче советует поэту испить из этих струй, чтобы понять всю глубину представшей картины, поскольку истина, заключенная в ней, еще не доступна смертному зренью.

Река, топазов огневых

Взлет и паденье, смех травы блаженный —

Лишь смутные предвестья правды их.

Они не по себе несовершенны,

А это твой же собственный порок,

Затем, что слабосилен взор твой бренный.

(76–81)

Как только Данте последовал совету, все изменилось.

Так превратились в больший пир чудес

Цветы и огоньки, и я увидел

Воочью оба воинства небес[185].

(94–96)

Поэту, наконец, открывается Град Божий, который он сравнивает с исполинской розой. Он переходит к осознанию всей огромной розы всех благословенных. Беатриче говорит:

                                           ...Вот

Сонм, в белые одежды облеченный!

Взгляни, как мощно град наш вкруг идет!

Взгляни, как переполнены ступени

И сколь немногих он отныне ждет!

(128–132)