См. статью "Любовь" - Давид Гроссман

Аншел Вассерман облачен в пеструю шелковую мантию, достойную королевской особы, — настоящую царскую порфиру. На шее у него подвешены большие круглые часы, при каждом шаге пребольно ударяющие и по груди, и по коленям. Он необыкновенно худ, спина сгорблена, на лице проступает колючая щетина. На затылке торчит уродливый горб. На сотнях и тысячах лагерных фотографий, прошедших через мои руки, я ни разу не видел узника, одетого столь затейливо. В данный момент они пробегают мимо плаца, где ежедневно проводятся построения, и останавливаются наконец перед помещением коменданта лагеря. Вассерман задыхается и с трудом держится на ногах. Окна мрачного двухэтажного деревянного казарменного барака задернуты занавесками. На двери прибита небольшая металлическая табличка: «Комендант лагеря», рядом, на передней стене, красуется доска побольше: «Строительные работы: компания „Хорнбахер, Лейпциг“ и компания „Шмидт Мюнстерман“». Все это, включая мельчайшие детали планировки и оформления, давно знакомо мне, я отлично знаю, как выглядел любой нацистский лагерь снаружи и изнутри, а также с воздуха, но сейчас мне не хватает главного. Хопфлер сообщает что-то украинцу-часовому, стоящему у входа, и тут Вассерман слегка поворачивает голову и устремляет взгляд на меня. На мгновение наши глаза встречаются — на один лишь краткий миг, — но я вдруг чувствую себя новорожденным младенцем, которого отдали в надежные добрые руки, потому что в удушье и тумане последних месяцев совершенно разуверился в своей способности что-либо понимать, а тем более писать, и этот взгляд приходит очень вовремя — как столь необходимая дружеская поддержка, как нежное ободряющее похлопывание родной трепетной ладони, и все части мозаики, только что такие непостижимые и несхожие, абсолютно чуждые друг другу, мгновенно встают на свое место и складываются в ясную картину. Дедушка Аншел узнал меня, и я почувствовал это. Но сколько в его взгляде недоумения и страха! Несчастный старик — за дверью его ожидает встреча с комендантом лагеря оберштурмбаннфюрером Найгелем. Я начинаю колебаться: может, нельзя мне, непозволительно еще раз подвергать его этому испытанию, бесчестно и жестоко снова возвращать туда, в логово нацистского зверя, но что же мне делать? Без его помощи я не справлюсь — ведь это он побывал Там. К тому же он, как видно, — один из тех немногих, которые знают дорогу обратно, которые, вопреки всему, сумели выбраться наружу, так что если уж я решился наконец войти туда и перешагнуть эту страшную черту, то предпочтительней сделать это с ним.

Теперь дверь открывается, и они заходят внутрь. Вот он — герр Найгель. Наконец-то! Совсем не такой, каким я представлял его себе на протяжении всех этих лет. Не мясник с багровой физиономией и свирепой кровожадной ухмылкой. Хотя действительно крепкий мужчина: мощный широкий торс ладно сидит на длинных упругих ногах. Крупный развитый череп. Слегка лысеет: это нетрудно заметить даже несмотря на то, что темные жесткие волосы коротко острижены. Две глубокие залысины. Лицо необыкновенно массивное, тяжелое, прямые четкие линии носа, лба, бровей. В тех местах, которых не касается бритва, кожа покрыта едва заметным темным пушком: это придает всем чертам оттенок мрачности и дикости. Рот маленький, тонкие губы сжаты с каким-то подчеркнутым усилием, во внешних уголках глаз читаются привычное презрение ко всему окружающему и умело дозируемая агрессивность. Общее впечатление от всего облика в целом: перед вами человек сильный и властный, не желающий, однако, привлекать к себе излишнего внимания. Не помню, чтобы мой дедушка когда-нибудь упоминал его официальное воинское звание, он всегда обращался к нему, будто к гражданскому лицу: герр Найгель, то есть можно предположить, что постепенно между ними даже возникла какая-то близость. Не исключено, что тут имела место своего рода сделка. Я пытаюсь угадать, как Найгель называл дедушку. Поганый жид? Жидовская морда? Жидовское отродье? Нет, мне кажется, что нет. На этом грузном лице лежит неизменная печать сухости и деловитости, и тотчас становится ясно, что «жидовская морда» ни в коем случае не годится. Подобные выражения тут излишни. Немец поднимает голову от аккуратно разложенных на столе бумаг. Подавляет недовольство по поводу неожиданной помехи.

— Да, унтерштурмфюрер Хопфлер? — спрашивает он хмуро. Голос у него низкий и солидный — можно сказать, даже грозный.

Хопфлер докладывает о странном, да, чрезвычайно странном, абсолютно необъяснимом случае. Найгель окидывает подчиненного быстрым оценивающим взглядом и отрывисто переспрашивает:

— Пробовали? Что значит — пробовали?

— Да, господин комендант, именно так: пробовали расстрелять, но остался жив.

— А в душегубке тоже пробовали? — интересуется Найгель с некоторой издевкой.

— Да, господин комендант.

— И газом, говоришь, травили?

— Да, господин комендант. С этого начали.

— А что же другие? Может, газ был некачественный?

— О нет! Все, кто был вместе с ним, скончались как обычно. Не произошло ничего из ряда вон выходящего. Только он один…

Найгель поднимается со вздохом нетерпения, вернее, раздражения — вот на что приходится тратить драгоценное время! Машинально проводит ладонями по идеально отглаженным брюкам, застывает на минуту в раздумье, пальцы невольно тянутся к серебряному знаку различия в правой петлице — эмблеме его дивизии в виде человеческого черепа, — но так и не дотрагиваются до него, а лишь порхают в некотором расстоянии над ним.

— Уж не шутка ли это, унтерштурмфюрер Хопфлер? — спрашивает комендант устало.

Молодой офицер заверяет, что нет, вовсе не шутка — разве посмел бы он шутить? — и принимается снова, запинаясь, пересказывать все с начала. Одним небрежным мановением указательного пальца Найгель отсылает его вон и приказывает вернуться через несколько минут, «чтобы убрать отсюда труп». После того, как проведет тут небольшую проверку. И когда этот недотепа, не созревший для настоящей мужской жизни субъект, рохля, олух, остолоп, молокосос, что там еще?.. одним словом, этот желторотый, ни на что путное не способный новичок выходит, Найгель еще мгновение смотрит ему вслед тем взглядом, которым люди, достигшие определенного возраста и положения, провожают выскочек, по сю пору решительно не способных ни с чем справиться самостоятельно. «Подумать только, без нас ничего не могут сделать как следует!»

Он вытаскивает револьвер из кобуры, подвешенной на форменном ремне, — великолепную блестящую черную игрушку, заряженн…

Минуточку! Что же это происходит?! Ведь он действительно хочет выстрелить в моего дедушку Аншела! Подождите… Я отвожу взгляд в сторону и вижу небольшие аккуратные плакатики, укрепленные на стене над рабочим столом Найгеля. Краткие сентенции, продиктованные характером времени: «Фюрер, приказывай, мы следуем за тобой!», «Под нашими знаменами — вперед к победе!», «Ответственность перед нижестоящими, исполнительность перед вышестоящими!».

Однако Найгель не теряет времени, он делает несколько решительных шагов по направлению к дедушке Аншелу и приставляет пистолет к его виску. Я слышу вдруг собственный вопль, я кричу вместе с дедушкой Аншелом от ужаса и злости, выстрел гремит в тесном пространстве комендантского кабинета. Дрожащим голосом дедушка бормочет, словно бы про себя, но в то же время как бы желая поделиться пережитым: