Канарис. Руководитель военной разведки вермахта. 1935-1945 - Карл Хайнц Абсхаген

Через своего надзирателя Лундинг узнал, что, как и у него самого, у Канариса был особый рацион, то есть еду он получал в достаточном количестве и сравнительно удобоваримой из кухни, где готовили для охраны и обслуживающего персонала лагеря. Надзиратель помог и установить контакт между камерами № 21 и 22. Через него Лундинг передал Канарису письмо, в котором сообщал о себе, а также поделился практическими знаниями лагерных порядков. Полученный тем же путем ответ по стилю ничем не отличался от писем, отосланных Канарисом за годы пребывания в должности начальника разведки, и был написан с учетом, что их непременно прочтет гестапо. Подтвердив получение письма Лундинга, Канарис далее заверял, что его арест – это результат ошибок и недоразумений, что поставленные ему в вину преступные деяния он, дескать, не совершал. Осторожность Канариса была понятна и вполне оправданна, если принять во внимание личность «почтальона». В любом случае этот обмен письмами помог установить связь между двумя камерами.

Лундинг попытался наладить обмен информацией при помощи перестукивания через общую стену. Первая попытка окончилась неудачей: Канарис уже многое позабыл из алфавита морзянки, которой пользовался Лундинг за неимением других средств связи. Лишь много дней спустя счастливый случай помог найти другой шифр для общения. Однажды оба столкнулись в коридоре: Лундинг возвращался с прогулки во дворе, а Канарис ожидал вызова на очередной допрос. За короткое время пребывания вместе они успели договориться о новой системе передачи сообщений, в соответствии с которой весь алфавит разбивается на пять групп, при этом буква «О» отбрасывается. Всякое послание начиналось с указания номера группы, затем называлась позиция буквы в данной группе и т. д.

Уже в первый же вечер между Лундингом и Канарисом состоялся разговор через стену, который не прекращался все последующие недели. Сначала процесс был очень медленным, Канарис постепенно осваивал новый способ связи, но прошло некоторое время, и соседи уже могли довольно оживленно беседовать. Лундинг хорошо знал немецкий язык, и это существенно облегчало взаимопонимание. Между прочим, в ходе обмена мнениями Лундинг смог убедиться, что его судьба хорошо известна Канарису.

Из этих, в основном ночных, разговоров Лундинг вынес впечатление, что Канарис, по крайней мере в первые недели пребывания во Флоссенбурге, не потерял надежды вырваться из ловушки, устроенной ему гестапо. Вновь и вновь повторял он, что у них нет против него никаких неопровержимых доказательств. Разумеется, Канарис отлично понимал, что конец власти нацистов близился с невероятной быстротой. Как ни старалась охрана изолировать арестованных от внешнего мира, ей это плохо удавалось. Кроме того, таким опытным разведчикам, как Канарис или Лундинг, не составляло большого труда уже на основании поведения своих тюремщиков делать определенные выводы относительно развития событий за стенами концентрационного лагеря. И Канарис рассчитывал тянуть следствие до тех пор, пока не рухнет нацистский режим и не распахнется дверь его камеры.

Эта надежда – хотя порой и подавляемая присущими его натуре извечным сомнением, которое с годами сделалось только сильнее, – помогала Канарису в последние недели во Флоссенбурге выдерживать большие и маленькие страдания. К ним в первую очередь принадлежали бесконечные допросы, которые вели как лагерные следователи из эсэсовцев, так и сотрудники РСХА, специально приезжавшие во Флоссенбург для этой цели. Поначалу допросы проходили спокойно, без каких-либо эксцессов и применения физического насилия. Однако для человека чувствительного и впечатлительного, всю жизнь испытывавшего ужас перед грубой силой и людьми, внешний вид которых говорил о беспощадной жестокости, даже принудительное пребывание в одном помещении с такими людьми, как Старвицкий или шарфюреры Вольф и Вайе, было настоящим мучением. В сравнении с этой необходимостью нецензурная брань, насмешки и презрительные замечания, которые приходилось выслушивать от всяких эсэсовских подонков, уже не казались чем-то из ряда вон выходящим.

В долгие часы между допросами Канарис терзал себя размышлениями о том, всегда ли он поступал правильно, нельзя ли было, действуя иначе, отвратить ожидавшую его беду. Нет, он не осыпал себя упреками за измену фюреру. Судя по его высказываниям, обращенным к Лундингу, Канарис до конца был уверен в правильности своей принципиальной позиции по отношению к нацизму. Однако не следовало ли ему в отдельных случаях делать что-то лучше, искуснее, ловчее? Он постоянно думал о своих друзьях и единомышленниках, многие из которых томились в соседних камерах. Несмотря на все старания тюремщиков, которые из кожи лезли, чтобы изолировать заключенных друг от друга, уже через несколько недель весь концлагерь знал, что происходит в «бункере». И Канарису сразу же после прибытия во Флоссенбург стало известно о нахождении здесь Остера и Штрюнка, и для него не осталось тайной, когда в начале апреля в концлагере появился доктор Йозеф Мюллер. В своих усилиях создать завесу секретности эсэсовские парни действовали очень примитивно. И если не удавалось что-то выведать у надзирателей или узнать из подслушанных разговоров охранников, то помогало пристальное наблюдение за происходящим вокруг. Иногда при случайной встрече во дворе или в коридоре успевали обменяться отдельными словами или замечали где-нибудь на расстоянии знакомое лицо. Одним словом, у заключенных было достаточно пищи для размышлений, а нескончаемое однообразие дней и ночей не отвлекало от горьких раздумий.

Канарис проводил многие часы, ломая голову над ожидавшей его участью, но это ничуть не уменьшало силы его сопротивления своим мучителям. Допросы не приносили гестапо желаемых результатов. Во второй половине марта во Флоссенбург прибыл собственной персоной Кальтенбруннер, чтобы лично допросить своего давнего соперника и врага, который так долго сопротивлялся монополии РСХА на все разведывательные службы, что их объединение уже потеряло всякий смысл. Об этом полном драматизма разговоре у нас есть показания компетентного и надежного свидетеля. Припавший к дверной щели Лундинг видел обоих беседующих на лагерном дворе. При этом они не останавливаясь ходили взад и вперед: высокий, грубо сбитый, по-медвежьи неповоротливый Кальтенбруннер, который время от времени поднимал угрожающе свою лопатообразную руку, и идущий рядом низенький, хрупкий Канарис, явно горячо опровергавший все утверждения. «Нет, он еще крепок духом, – пробормотал молчаливый наблюдатель. – Его еще не сумели доконать».

Но уже недалек был тот час, когда Канариса постараются «доконать». И все-таки до последнего вздоха он продолжал сопротивляться. Удовольствия сломить его Канарис своим палачам из гестапо и СД не доставил. Им так и не удалось «выудить» из него известные ему подробности о многочисленных попытках патриотически настроенных военных и гражданских лиц освободить Германию от тирании Гитлера и террора Гиммлера. Он не проронил ни словечка, даже когда гестапо после отъезда Кальтенбруннера перешло от моральных издевательств к физическому насилию. Об этом Канарис сообщал датскому другу два или три раза в первых числах апреля. Как-то раз они снова случайно встретились в коридоре и глубоко заглянули друг другу в глаза. Канарис в этот момент понял, что перед ним настоящий товарищ – единственный, которому он может, не таясь, рассказать о своих страданиях. Взгляд, проникший в самую глубь души каждого и запомнившийся пережившему беду Лундингу на всю жизнь, придал Канарису уверенность в том, что в его смертный час с ним мысленно рядом будет преданный друг. И не имело большого значения то обстоятельство, что оба принадлежали к разным нациям, из которых одна причинила зло другой.