Фантазии женщины средних лет - Анатолий Тосс

– Конечно. – Ему было все равно, каким тоном я говорила.

– Значит, ты меня тоже любишь? У нас ведь обоюдный заговор.

Я только сейчас догадалась, что совсем не обязательно все время говорить обо мне.

– Конечно. Иначе я бы не находился сейчас с тобой.

– И когда ты меня полюбил? – осторожно, чтобы не спугнуть, осведомилась я.

– Когда увидел. Я смотрел на тебя и уже знал, как все получится. Знал, что мы будем вот так сидеть, знал, что буду держать твою руку.

Я не могла понять, серьезно ли он или, как я, не очень.

– Может быть, ты знаешь, что произойдет дальше? – спросила я.

– Догадываюсь, – сказал он.

– Что же?

– Мы будем вместе, – спокойно ответил он.

Я подумала, что его сила в прямоте, в простой, нарочитой прямоте, видимо, он сам знает об опасности фальши и умышленно избегает ее. Я хотела сказать что-нибудь нейтральное, чтобы не обнадежить, но и не расстроить, не сломать. И я бы сказала, но он прервал меня, как угадал.

– Даже не важно, что ты сейчас скажешь. Так будет.

– Я ничего не скажу, – ответила я, догадываясь, что это и есть лучший ответ.

Я решила, что уже не поеду домой, во-первых, далеко, во-вторых, я устала, к тому же – была пьяна.

– Я теперь всегда буду гонять на работу, а потом с работы, – сказала я Рене, пробуя сдержать глупую, сияющую улыбку. Но не получилось, я вдруг почувствовала, как сейчас, здесь, в этой замызганной, полуподвальной пивной рушится мое одиночество, а его опустевшее место заполняется жизнью. Я сказала Рене, что никуда не поеду и что мне нужна гостиница.

– Значит, пойдем искать гостиницу, – сказал он, и мы вышли.

Почему-то мы пошли не назад, к площади, а в обратную сторону, по узкой каменистой улочке, зажатой, почти раздавленной надвинувшимися на нее громадами домов. Они, впрочем, казались громадами только оттого, что улочка сама была настолько узкая, настолько затерявшаяся между ними, что мы вдвоем занимали всю ее ширину, иногда даже касаясь плечами стен, то я, то Рене. Здесь все было каменное: дома, мостовая, даже, казалось, бельевые веревки, перекинутые от дома к дому на специальных крючках. Даже развешенное на них белье, нависающее, размахивающее подолами и рукавами от прострель-ного, тоже узкого сквозняка, даже оно, бесстыдно выставленное напоказ, казалось каменным и серым.

Только я и Рене не являлись частью этого окаменевшего сейчас, ночью, казалось, забытого мира. Мы оба были очень живые, особенно в контрасте с обступившим мерным одноцветным однообразием. Мы свернули, по-моему, вправо, даже не знаю зачем, просто взяли и свернули. Новая улица ничем не отличалась от предыдущей, разве оказалась еще уже, и нам, если бы мы и хотели, все равно некуда было деться друг от друга. Даже не знаю, когда мы начали целоваться, не помню, кто начал первым, помню лишь себя, втиснутую в холод стены, с уже воспаленными, начинающими опухать губами, не в силах двинуться, сдавленную между Рене и камнем.

Его рот оказался не таким, как я его представляла, губы только выглядели узкими, но на вкус были плотными, они жадно впитывали меня и захватывали, и проникали с болью. Я отталкивала его, и мы шли, пошатываясь, но недолго, всего несколько шагов, пока я снова не нащупывала спиной камень, и снова его рот не становился моим, и делал с моим, что хотел: мял, кусал, выворачивал, и я знала, что его руки повсюду. Он несколько раз пытался задрать мне платье, но оно было длинное, почти до пят, и он, путаясь в подоле, бросал. Я опять отталкивала его, сама не зная зачем.

– Мне нужна гостиница, – говорила я.

– Да, – соглашался он. И мы снова шли и снова останавливались.

Дойдя до конца улицы, мы уткнулись в тупик, в железные ворота из узорчатых прутьев – они все равно казались каменными. Идти стало некуда, и теперь прутья впились мне в спину, и я прижимала Рене к себе, запуская руки под короткую с вырезом рубашку, и гладила его резкое, жилистое, напряженное тело.

– Пойдем, – говорила я, стараясь настойчиво, но не получалось. – Пойдем, здесь тупик. – И так как он не отпускал, повторяла:

– Пойдем, пора.

Я попыталась его оттолкнуть, я напряглась, отталкивая, а потом все изменилось, я не успела понять что, только стены домов хороводом мелькнули перед глазами, и сразу в плечи больно уперлись острые железные прутья. Я схватилась руками за решетку, моя голова, казалось, застряла в ней, я пыталась выпрямиться, но не могла, что-то давило, прижимая, на шею. Тут же стало холодно ногам, и я поняла, это платье, оно перестало прикрывать меня, и ноги оказались неудобно, слишком широко расставлены, и я чувствовала его руки на бедрах, сначала одну, жесткую, властную, и тут же другую. Внутрь меня проникла свежесть, я почувствовала незащищенность, может быть, оттого, что он сжимал и растаскивал меня в разные стороны не жалея, сильно, широко, оставляя пальцами следы.

– Не надо, – я либо шептала, либо хрипела. – Не надо! Отпусти! Я не хочу! – Я не была ни в чем уверена, вообще ни в чем, я только сжалась, не зная, что ожидать. Но ничего не происходило, только я, раскрытая, растащенная по частям, доступная даже для воздуха. Я постаралась обернуться, я чувствовала, как свежесть смешивается с моей влагой и студит, вытравливая, высушивая ее. «Отпусти», – хотела сказать я опять, но вместо этого услышала крик и не сразу поняла, что он мой, лишь когда меня настигла боль, разрывая, сметая с пути. Я сомкнулась над этим разрывом, а потом был толчок, сильный, безжалостный, я больно ударилась, прутья вонзились в плечи, и я чуть не упала.

– Мне больно! – закричала я, но тут новый удар, еще более сильный, еще большей разрывающей силы сбил мой крик и снова вдавил в решетку. Я пыталась сдвинуть ноги, но мои ягодицы были раздвинуты так широко, как будто никогда и не сходились, и я знала, что будет еще один удар, я хотела остановить его криком, но не успела. А потом были новые удары, еще и еще, и каждый следующий опровергал силу предыдущего, и у меня начали дрожать колени. Я расшатывалась и расшатывалась решетка, я слышала ее скрип, и внутри меня властвовала боль, она перекинулась на все тело, но в самой глубине она смешивалась с освобождением. Я вскрикивала, но теперь сама, ожидая удара, чуть приседала и раскачивалась, заворачивая, огибая, круговращая, пытаясь угадать, но не могла.

– Это сильно, – хрипела я, но он бил, и я снова вскрикивала, пытаясь прийти в себя после удара и приготовиться к новому. – Ты убьешь меня! – Но он не верил мне и продолжал, и я приготовилась умереть, ноги не держали, я не знала, как я стояла, я вообще ничего не знала, кроме этих входящих в меня ударов. – Ты убьешь меня, – снова шептала я. – Я сейчас умру! Перестань, я умру!

Но он не переставал, и все вокруг потерялось, как будто покрылось прозрачной влажной слюдой, обволакивающей, уводящей. Остался только скрип ворот, а сквозь него шепот, и я не понимала, что он говорит: что-то обо мне, о том, что он не отпустит, пока я не кончусь, не свалюсь, пока у меня еще есть тело. Но я не хотела падать, я сжимала прутья решетки и знала, что не упаду первой.