Созидательный реванш - Юрий Поляков

Хотя и говорят, что у нас нет идеологии, она есть. Это либеральная идеология, которая заключается в уверенности, что власть ни во что не должна вмешиваться. Только когда возмущенные граждане с вилами пойдут на либералов, они вспомнят о государстве и попросят тут же вмешаться! Рынок умный и сам все расставит по местам? Уже, по-моему, начали понимать, что ничего он не расставит. Написать «Сенокос» Пластова — это колоссальная работа, которой предшествуют десятилетия учений и постижений. А накакать на пол, очертить это мелом и воткнуть веточку… И сказать, что это инсталляция со сложной философской символикой… Это чушь, обман, для которого ни труда, ни ума, ни таланта, ни учебы не нужно. Нужна только наглость и презрение к здравому смыслу.

— А мы-то думали, кризис литературную шелуху сметет.

— Литературная шелуха всегда находится в положении гораздо более выигрышном, чем серьезные писатели. Что такое работа серьезного писателя? Это колоссальный энергозатратный процесс, когда идет прорыв сквозь тему. Человека выматывает. Беседуем как-то с одним писателем. Я говорю, как тяжело работать, у меня меньше 8–10 вариантов не бывает. Он: «Да? Странно. А я сразу начисто пишу». Я очень долго продумываю сюжет. Я эти сюжеты таскаю в голове по пять, по десять лет. Кручу в голове, верчу…

— Прямо наперстничество.

— Если вы хотите шуток, то не надо задавать серьезных вопросов. Будем каламбурить. Нет? Хорошо, продолжу… Я работаю подолгу и тяжело, я не могу совершить ошибку. У меня роман пишется три-четыре года обычно. Пьеса — год-полтора. А после окончания работы я себя чувствую как аккумулятор, который разрядился. Тут кайфа не может быть. Это мучительный, тяжелейший процесс.

— Говоря по-поляковски: самомучитель писателя.

— Да! А по-другому не может быть. Если трудно писать, значит, творчество идет. А когда будет легко писать — надо заканчивать с писательством. Да и опыт показывает, что чем больше отдаешь своей духовной энергии, тем сильнее текст заряжает читателя.

— Тогда мы желаем вам подольше помучиться.

— Спасибо. Я постараюсь.

— Юрий Михайлович, вы разделяете мнение, что мы живем в новый «застойный период»?

— В известной степени. Только прежде был застой социалистической модели, которая стала работать не на общество, а на саму себя. А сейчас то же самое произошло с либеральной моделью, которая совершает холостые обороты.

— И чем это вызвано?

— В свое время были запущены механизмы либерализации общества, экономики, культуры. Но когда они заработали, стало очевидно, что эти механизмы разрушают страну. И что стала делать власть? Вместо того чтобы запустить другие механизмы, которые соответствуют специфике нашей экономики, нашему историческому опыту, менталитету народа, она стала вставлять палки в шестеренки этой либерализации.

В сущности, заслуга нынешней власти заключается в том, что она все эти пятнадцать лет успешно борется с механизмами, запущенными ею в первой половине девяностых. И никому не приходит в голову, что, может быть, стоит вообще этот механизм остановить или очень серьезно переналадить.

— Вам не кажется, что происходит создание структур, аналогичных тем, что существовали при советской власти? Часто проводят параллели между организациями «НАШИ» или «Молодая гвардия» и комсомолом…

— Это абсолютно разумное поведение, в котором, кстати, нет ничего неожиданного. Тем же самым занималась советская власть, когда поняла, что механизмы, запущенные в двадцатые годы прошлого века, могут разнести страну вдребезги. Она начала точно так же вставлять палки в шестеренки запущенных ранее процессов и возвращать формы, структуры, которые себя оправдали в предшествующий период — во времена российской империи. Это нормальная практика. Проблема в том, что структуры, которые сегодня воссоздаются, воссоздаются чисто формально.

Возьмем комсомол. Почему он был эффективен почти до момента своей гибели? Это была мощная, массовая, материально обеспеченная государственная структура. По сути, это было министерство по делам молодежи, располагавшее приличным бюджетом, имевшее свои спортшколы, дома отдыха, культурные учреждения. А что сейчас? Вроде как калька. У КПСС был комсомол, теперь у «Единой России» — своя молодежная организация. Но дело в том, что КПСС была партией лишь номинально. На самом деле это была тоже государственная структура, поэтому она могла себе позволить такую мощную молодежную организацию. А сейчас собирают молодых ребят и ставят перед ними частные задачи — например, погоняться за этим несчастным Подрабинеком, который действительно нахамил фронтовикам, но это на его совести. Нельзя сводить сущность молодежной политики к тому, чтобы стеречь у подъезда Подрабинека.

— Так и у нас доминирующая партия все больше сращивается с государством, что не может не беспокоить…

— Коммунистическая партия поначалу не задумывалась как единственная партия. У нее были союзники, и она выступала за многопартийность. Но исторический процесс привел к однопартийности. Сегодня ситуация во многом повторяется.

Россия — этатическая цивилизация с мощными центростремительными силами. Традиционно, исторически функции и права государства у нас гипертрофированы. И борьба с таким положением вещей в девяностые годы привела к позорной внешней политике Козырева, к разрушению ВПК, обнищанию пенсионеров.

Я думаю, что мудрость руководителей нашего социума с его очень сложным историческим бэкграундом заключается в умении сочетать свободу и этатизм. Мудрый руководитель похож на аптекаря, который знает тайну пропорций. Вроде бы все добавляют в эликсир одно и тоже — мяту, зверобой и так далее. Но у одного аптекаря лекарство лечит, а у других не лечит. Секрет в пропорции.

— И когда же этот секрет был утрачен?

— Если уж называть вещи своими именами, наша демократия была убита в девяносто третьем году из танков, причем по тем же мотивам, по которым она была убита в семнадцатом году из кормового орудия крейсера «Аврора». Мотивация была та же самая: мы свернем демократию, потому что в результате демократической процедуры к власти могут прийти наши политические оппоненты.

Когда я сегодня разговариваю с правозащитниками и своими друзьями-либералами, я говорю им: сами виноваты. На чьей вы были стороне в девяносто третьем году? Они: тогда бы пришли к власти коммунисты! Я: ребята, вы же для того демократию и вводили, чтобы к власти приходил тот, кого поддерживает большинство народа. А если вы вводили демократию, чтобы прийти к власти и тут же отменить демократию, то чем вы отличаетесь от коммунистов? Ничем, вы такие же.

Я уверен, если бы в девяносто третьем году в результате кризиса пришли бы к власти коммунисты, они бы долго не продержались. И опыт других стран, в которых после девяносто первого года побеждали на выборах коммунисты, показывает, что они быстро теряли популярность, как в Молдавии. К тому же коммунисты в девяносто третьем году уже не были такими ортодоксами, они бы сами переименовались, придя к власти, в каких-нибудь социал-демократов. Зато началось бы торжество демократической процедуры. Потом на выборах снова победили бы либералы, а в коммунистической партии пошли бы процессы обновления. Сейчас же оппозиция напоминает мне партизанский лагерь, разбитый на Красной площади. А в подполье все процессы законсервированы, остановлены, потому что это подполье.