Есико - Иэн Бурума

Мне не понравилось, как он сказал «вы, американцы», и я не преминул ему об этом заявить. Я тоже против Договора о безопасности. И ненавижу американскую спесь. Сначала мы молимся на демократический мир и превращаем японцев в нацию пацифистов, а потом говорим, что все это было ошибкой и мы должны стать союзниками в еще одной войне — против коммунистов. Я оскорблен этим не меньше Хотты. Он тут же извинился:

— Прости, Сидни. Я знаю, что ты один из нас.

Мы выпили за это виски, потом еще и еще, пока не вышли рука об руку в бархатный рассвет Синдзюку, как два старых товарища по борьбе, горланя «Интернационал» на японском.

От депрессий я все чаще спасался старым проверенным средством: ходил в кинотеатры и смотрел японские фильмы, один за другим. Я открыл для себя очарование их гангстерских фильмов. Ей-богу, чем бороться один на один с очередной бессонницей в своей постели, куда лучше сидеть в кинотеатре на ночном сеансе вперемежку с киноманами да пьяным сбродом и смотреть, как мои герои-якудза захватывают современный мир. Одной из таких ночей мне явился Кэнскэ Фудзии в его сериале «Меч правосудия». Фудзии был очень красив — особой задумчивой и мрачной красотой (много позже мне стало известно, что мы с ним были одного розлива, разве что ему нравились здоровенные американские мачо, которые метелили его на отдыхе в Гонолулу; хорошо, что его фанаты никогда об этом не узнали).

Сюжет всегда был один и тот же: плохие парни ходили в костюмах банкиров или чикагских гангстеров и убивали своих врагов из пистолетов. Фудзии и его банда были одетыми в кимоно традиционалистами и дрались на мечах. Плохие парни делали деньги на нечестных сделках с недвижимостью, финансовых аферах и махинациях в строительстве. Хорошие якудза подобную практику порицали. В неизбежной последней сцене Фудзии, разгневанный плохими парнями, отправляется со своим мечом на заведомо самоубийственную миссию, дабы вернуть в этот мир справедливость, и оставляет своих приятелей одних. Обычно в этот момент фанаты, мирно дремавшие в душной вони от сигаретного дыма и засоренного сортира, начинали ворочаться в своих креслах и орать в поддержку происходящего на экране: «Иди сделай их, Кэн-сан!», «Вот это по-нашему!», «Умри за Японию!» Но все чаще и чаще весной 1960-го я слышал вариации этих криков, которые не имели ничего общего с историями про Фудзии и его братву, разве что совпадали по духу: «Долой договор!», «Вон американских империалистов!», «Достанем Киси!»

Может, в конце концов, старый Хотта был прав? Может, хоть в этот раз случится революция, которая поднимет весь японский народ? Я только «за». Господи, как я это приветствовал! В эти несколько волшебных майских недель я восторженно набросал в дневнике следующее.

1 мая. Рабочие и студенты вышли на демонстрацию в праздничном настроении. Они несли громадные чучела Киси в виде людоеда с глазами дракона и клыками чудовища.

19 мая. Социалисты, члены парламента, забаррикадировали вход в зал заседаний, чтобы не допустить Киси и его однопартийцев-консерваторов до голосования по Договору о безопасности. Киси приказал полиции силой разогнать своих противников. Спикера палаты представителей силой вытолкали к трибуне. Договор принят без участия социалистов.

10 июня. По дороге из аэропорта Ханэда толпа окружила машину, в которой ехали пресс-секретарь Эйзенхауэра Джеймс К. Хэгерти и посол США Дуглас Макар-тур-второй. Они были эвакуированы на военном вертолете.

15 июня. Студенты, вооруженные длинными деревянными палками, похожими на средневековые копья, попытались ворваться в здание парламента через Южные ворота, в то время как десятки, а возможно, и сотни тысяч студентов, рабочих и простых граждан стекались к зданию парламента со всех сторон. Одни были возбуждены, несли знамена и чучела Киси и Икэ, кричали хором: «Wasshoi! Wasshoi!»[65]— «Долой Договор! Киси вон! Киси вон! Конец иностранному вторжению!» Другие вышагивали строем, как в армии, в строгом соответствии с иерархией: впереди студенты старших курсов, за ними второкурсники, потом первокурсники и мрачнолицые функционеры из студенческой федерации Дзэнгакурэн, оравшие лозунги в мегафоны. Остальные безмолвно, взявшись за руки, собирались в группы, как в великом танце змеи, и так, извиваясь кольцами, продвигались по улицам к парламенту, где их поджидал спецназ — в шлемах, как у самураев, с дубинками и щитами.

Это вставляло круче любого храмового фестиваля, который я когда-либо видел, и будоражило сильнее, чем синтоистские празднества нагишом на деревенском северо-востоке. Это были люди в постоянном движении, чья активность не перехлестывала через край только благодаря врожденной склонности к обрядовым действиям. Несколько сотен тысяч исступленных молодых людей осознавали свою силу по мере приближения к властителям своего народа. Это запросто могло перейти в массовое насилие. Но и на пике всеобщего буйства толпу сдерживало чувство дисциплины, что делало эту демонстрацию силы еще более внушительной.

Мне до смерти хотелось примкнуть к демонстрантам, слиться с ними, потерять себя в этом коллективном исступлении — так, чтобы мой пот смешался с их потом, чтобы мое тело погрузилось в этот извивающийся танец восстания. Здесь и сейчас, в этой толпе, я бы ощутил себя по-настоящему живым. Но присоединиться к этим танцорам было совершенно невозможно: они сцепились друг с другом плотнее, чем футболисты в схватке вокруг мяча. Если ты попадался им на пути, тебя отбрасывало, как приливной волной. Тогда я попытался присоединиться к марширующим, но которым из них я лучше подходил? Второкурсникам или старшим? Студентам Токийского университета или тем, кто из Васэда? У всех были собственные знамена. А протестующие шли и шли, проходили маршем мимо меня, кричали: «Иностранные оккупанты, возвращайтесь домой!» Лица отдельных людей, искаженные не яростью, нет — экстазом, растворялись в этом вихре, но внезапно мои глаза лишь на одно мгновение встретились с глазами красивого студента, как раз в тот момент, когда он кричал, осуждая мою страну. Его лицо внезапно приняло виноватое выражение, он так растерялся, пока его проносило мимо, что, оглянувшись, крикнул мне: «Извините!»

Я должен был пойти за ним. Мне отчаянно хотелось сказать ему, чтобы он прекратил извиняться. Его дело было правое. И я на его стороне. Но течение унесло его, и на этом месте была уже другая пенящаяся волна из скандирующих, танцующих, марширующих и бегущих человеческих тел. Я старался идти в ногу с ними, следуя за людской рекою к Парламенту, и всю дорогу кричал и подбадривал их. Я был в восторге от силы восстания, дарившего надежду на реальные перемены, на возрождение того чувства безграничных возможностей, которое посетило меня, когда я впервые приехал в Японию. Но в то же время я ощущал себя бессильным и никчемным, словно наблюдатель-одиночка на массовой оргии.

У Южных ворот картина стала хаотичнее. Разбиваясь о полицейские баррикады, дисциплина, похоже, начала рушиться. Пока одни ломали ворота таранами, другие бросались телом на полицейский спецназ с таким безрассудством, что это не могло не кончиться плохо. В первый раз я увидел свежую кровь на лицах ребят, которые оказались слишком близко к полицейским дубинкам. Одного полицейского засосало в толпу студентов с налобными повязками, на которых было написано: «Победа или смерть», и его чуть не растерзали. Под ноги толпы попала молодая женщина, она корчилась на земле и молила о помощи. Дальше в схватку вступила еще одна группа людей, которых я раньше не видел. Это были молодые ребята с круглыми крестьянскими лицами, прорубавшие себе дорогу через ряды студентов деревянными мечами кэндо. Они делали это с сердитым наслаждением деревенских парней, которым очень хочется проучить этих избалованных очкариков. Я не знал тогда, что эти «патриотические» хулиганы работали на Ёсио Танэгути — человека, который помог Ёсико получить американскую визу.