Натренированный на победу боец - Александр Терехов

Они смолкли, ибо достигли своего места – рвали траву, рассыпали ленточкой песок, долго потом меня достигали отголоски и запах краски.

– Крестик тебе оживим… А как мужиков она любила. Э-эх!

Здравствуй, здравствуй. Да я сам не собирался. Всегда говоришь одно и то же: опять пьяный. Опять в рванье.

Я оставил только камень с именем. Ведь глупо приделывать фотографию. Я рвал все ростки, когда заезжал, чтоб ничего такого не выросло, – я не хотел, чтобы она жила деревом. Просто по пути, тут, ехали. Да, с работы мы. И Старый, он на станции. Я понимаю, что редко. Не так близко… Да и ты – редко стала приходить. Хотя – ты заметила? Теперь так трудно вдвоем… Какой-то несерьезный последнее время. С тобой трудно говорить серьезно. Все забываю тебе сказать… Ты даже не знаешь, сколько мы заработали. За две недели. А ты говорила, я никогда не смогу зарабатывать. Теперь развернемся, наймем людей. Я здесь сниму дом. С зимы. Вот тогда буду часто. Допишу диссертацию, там осталось переписать да источники проверить, конечно, много возни, но надо до ума довести – на два месяца запереться. Буду работать только дома. Раз в неделю – в библиотеку. Напишу работу по приманочным способам. Живу – ты все знаешь… Видишь, приходится как без тебя… Стыдно. Но ты ведь ничего не оставила мне. Я недавно, летом, чищу зубы, еще темно. Пришел просто поздно, чищу зубы и вдруг понял: большая часть моей жизни пройдет совсем без тебя. Это и раньше знал, но я вдруг это понял… Мне остается надеяться, что время между моими приходами идет у тебя быстро… Мне совсем тяжело думать, что ты все время думаешь про меня. Может, тебе есть еще о чем подумать. Может, ты бываешь где-то еще. Здесь – много места, далеко жилье. Здесь растаскивают печенье и сухари птицы. Нет воды. В городе бы – не так. Вода первое дело для них, а здесь сухо. А я все равно иду и гляжу под ноги – не бойся. Я хотел тебе сказать. В общем, я совсем не забываю тебя. Там, где я живу, рядом детсад – там есть какая-то девчонка, имя как у тебя, все время убегает, такая шалаболка, я часто слышу: ее зовут, мальчишки бегают за ней, как дураки, и кричат твое имя. Я приеду еще. Я теперь часто. Не пойдешь со мной? Не хочется? А почему? Это я смеюсь. Все я знаю. Тогда – я к тебе? Вот так-то. Да? Я сам не знаю, что я должен. Я сам. Не знаю, что я должен. Что? Я не слышу, ты понимаешь, я уже плохо вижу, я стал забывать, черты – нет, я все помню, но забывается само. Ладно. Нет, у меня теперь так много времени, но я не хочу плакать здесь.

* * *

Я жил тогда… Нет, сперва дорога. Мы приехали на Павелецкий вокзал, садоводы везли лопаты, обернутые мешковиной, в тамбурах стукали бутылки; измученные теснотой, все в охотку выходили в пахнущую пылью ночь и, не расставаясь, шли до метро под объявления посадки и прибытия. Старый выплелся из толпы, не полагаясь на доброту стерегущих метро милиционеров, сунулся к извозчикам – он выронил поводок и не заметил, наверное, заметил потом, я повел щенка за собой.

Я жил тогда в коммунальной квартире у Савеловского вокзала, снимал комнату у армянина Левона – Левон отправил жену и трех дочерей домой, сам поехал работать сторожем посольства в Африку – зарабатывать квартиру, мне оставил комнату – девять метров, он боялся соседей и представил меня братом, и я хмуро выслушивал мнение соседей, что хорошо говорю по-русски и, если со мной говорить только трезвым, – ни за что не догадаешься, что армянин. Я не любил эту местность, но все же это не Хорошевское шоссе и не Волгоградский проспект, где нас хорошо знали.

Щенка я запирал на ночь. В ту пору или около того случалась одна девушка, по пути, в одном переулке у Зоологического музея, без пылу. Но когда-то я помнил, сколько мгновений поднимается лифт на ее этаж, и спрашивал по телефону: «В чем ты сейчас?» – она отвечала так, что приходилось ехать, а сейчас наступало время, когда ценишь тех, кто помнит тебя молодым, из спальни ее я видел костел – темно-красную башню, и можно придумать, что просыпаешься далеко.

Она выбежала на балкон, на ее столе под стеклом лежали снимки и засушенные листья, я рассматривал снимки, некоторые доставал прочесть, что на обороте, и засматривался на ее узкую спину, так живо и упруго наклонялась, она кричала своему суженому вниз, что, конечно, проспала, пусть он едет один, и смеялась – так он огорчался и грозил ей, она смахивала с глаз смоченные волосы и показывала ему худой кулак, словно родители дома и могут услышать, постукивала голой коленкой о железный балконный пруток, не поворачиваясь, перехватывала мою руку, восходящую под халат: ну ты что?!

Она махала ему, пока видела, прищурясь, взглянула на противоположные окна, прошла к зеркалу. Осторожно, словно с обожженной кожи, сняла халат и стояла на свету, чуть поворачиваясь, унимая в руках неясные движения, и свет красил ее золотым, желтым, розовым, синим, с улицы пахло мокрой мостовой, сырыми листьями, улица еще толком не проснулась; она, замерев, смотрела на себя, а затем важно объявила, что настал час расплаты – подбежала и колотила за то, что подсматривал, за то, что приставал и появляюсь раз в полгода, и еще сопротивляюсь, и не признаю, отбивалась сама, задыхаясь от смеха, теряя силы, вкрадчиво просила прощения, коварно пытаясь вырваться и снова обещала: в последний раз; ночью она просыпалась, как только просыпался я, вдруг сказала:

– Если я вижу тебя во сне – ты никогда не подходишь. Куда ты там смотришь? Ложись.

– У тебя под окнами какая-то подсобка.

– Палатка, продают торты.

Ее родители ездили на дачу, но там не работал телефон, они никогда не говорили, когда назад, и я уходил рано, к открытию метро, бормоча покаянно вахтерше: надо встречать поезд, – она зло молчала, лязгая цепью, замыкавшей дверь.

Тогда я вдруг почуял, как там он один, скулит, опрокинул воду, и бросился домой, пьяно щипало в глазах – щенок забарахтался в ногах, я валял его на спину, разрывал молочный пакет; я, уходя, настлал ему газет, я заметил: они испачканы кровью, щенок хлебал свое пойло, выпятив лопатки.

– Покажи свои лапы… Это? Я виноват. Я не думал, что так дойдут скоро.

Комната похолодала, чужая, запер дверь, отодвинул от стен диван, шкаф, тумбочку, холодильник. Щенок мешал. Левая сторона от двери до окна. И правая. Под окном. Батареи. Стены.

Ход – один, над трубой, отопление. Свежий, но разработанный, грызла не одна. Вещи я перебрал на диване. Диван промял дважды. Снял занавески, их нельзя посмотреть раз и успокоиться – отвлекают. Особо – холодильник. Надо сразу исключить гнезда.

– Надо исключить гнезда.

Щенок забоялся двери, я запоздало присел – щель. Но вроде еще не время. Подсадил щенка на диван.

– Дверь мы с тобой просто забыли. – Снял с батареи половую тряпку и плотно натолкал ее в ход над трубой, начерно. Освободить спину. Подкрался к двери – постучали.

Соседка, вежливая старуха:

– Чайник твой вскипел. Сколько собак завел?

– Одна. Вон он.

– Какую одну? А с кем же ночью носился? Визжали! В коммунальной квартире хочешь собаку держать – бери у соседей согласие. У меня аллергия на шерсть. Видишь, шея опухла?