Во времена Саксонцев - Юзеф Игнаций Крашевский

верил, что на гостей решил не обращать внимания. Поэтому двери отворились снова и началась весёлая жизнь.

Для чего, собственно, его позвала прекрасная Уршула, что ему угрожало, что она должна была ему посоветовать? Это ни для кого не было ясным, но для них двоих дни так приятно пролетали, что Собеский не гневался и не спрашивал объяснения.

У княгини были посланцы из Хоирсверда и Дрездена, новости, письма, знала обо всех оборотах Августа, о его развлечениях, об интригах. С другой стороны через Товианьских она имела такую хорошую информацию о шведе, что князь Александр, сидя рядом с ней, казалось, во всём принимает деятельное участие.

Прекрасная Уршула старалась тем временем его усыпить, влюбить в себя и довести до той степени разгорячённости, что всё меньше обращал внимания на последствия.

Собеский долго молчал, пока наконец не начали вырываться любовные слова, княгиня их слушать не могла, не хотела, пригрозила разрывом, была обижена и несчастлива, но назавтра обедали вместе, наедине, чтобы это недоразумение прояснить.

Продолжалось это уже несколько недель, когда Собескому, которого позвала мать, было нужно выехать. Расставание было непередаваемо грустным, но князь Александр дал слово вернуться в назначенный день. Княгиня воспользовалась этим временем, съездив в Лович.

Примас был уже в заключительной войне с королём, которого детронизировали. Все были заняты только новой элекцией.

На стороне Августа была в Польше маленькая горсть людей, его несколько десятков тысяч уцелевших воинов и часть духовенства, идущая по голосу папы, который принял сторону короля. Княгиня нашла там возмущённые умы, а кардинал, Товианьские и те, кто там жил, угрожали Саксонцам. Весьма большая неопределённость царила в отношении кандидата, которого должны были привести против Августа. В Ловиче держались с Любомирским. Тот и этот подавали голоса за воеводу Познаньского, но он сам совсем не желал короны, а его молодой возраст говорил также против него. Шептали, что Карл XII был за него, но явно король шведский не рекомендовал никого, ему было важно сбросить с трона Августа. Из Саксонии доносили, что там рассчитывали главным образом на поддержку царя Петра, который обещал подойти со значительным подкреплением. На нём и на обещанных денежных субсидиях основывали ещё слабую надежду.

Витке, который, однажды попав в неволю, не мог уже вызволиться, отчитанный и напуганный королем, был отправлен обратно в Варшаву и Лович, чтобы оттуда давал знать, какой оборот примут дела приготовленной элекции.

Княгиня, которая тоже спешила на разведку к примасу, встретилась с ним в дороге. Но от немца, который ехал вынужденный и мало уже чем занимался, что-либо узнать было трудно. Она могла только догадываться, что всё поддавалось деспотичному влиянию Карла, а он сам думал, старался, работал над нанесением смертельного удара противнику. Политика была тут в согласии с личными чувствами запальчивого шведа. Столько раз победив Августа, Карл гневался, что не мог привести его к полной сдаче и унизить публично.

Почти ежедневно он узнавал, что Август давал балы, зажигал фейерверки, устраивал маскарады, переезжал из города в город, редко ради войска, чаще для той панской фантазии, которая возмущала Карла.

Это пренебрежение, которое могло казаться убеждением, что триумфы шведа преходящие и останутся без результата, до наивысшей степени гневило Карла. Он решил привести к отречению, чтобы этим подавить и измучить Августа.

Он не мог предвидеть того, что, ратифицируя самые позорные трактаты, курфюрст, как и прежде, будет устраивать балы, развлекаться и строго посещать Липецкие ярмарки. Каменный холод саксонского господина подстрекал Карла до наивысшей степени. Был он отчасти, может, только созданием его натуры. Август знал, что этим непризнанием себя побеждённым оставит мир по крайней мере в сомнениях о последствиях.

Тем временем все надежды ограничивались на подмоге царя Петра, которую Паткуль торжественно обещал, шла она, тянулась, только что-то её не было видно, не прибывала.

Август один на один с Паткулем ломал иногда от злости железные щипцы, которыми поправлял огонь, но, выехав на улицу с трубкой во рту, с презрением поглядывал на свет и, казалось, говорит: мне это совсем не мешает.

Вырвали у него миллионы, разогнали лучшие войска, лишили дорогой картечи, но он… был уверен, что миллионы, новые войска и артиллерию создаст сызнова.

Только объявление шведа войти и занять Саксонию вызывало бледность на лице короля, но и та исчезала, когда показывался публично. От несчастного немца навязчивая княгиня почти ничего добиться не могла.

– Что же делается в Ловиче? – спрашивала она.

– Сами видите, княгиня, – говорил Витке, – я ничего не знаю. Товианьский уже так ходит, как бы взял большую коронную булаву… а старый гетман, точно был коронован…

Княгиня покачала головкой, не желая верить.

– О том, что наш курфюрст удержится, никто уже слышать не хочет, – продолжал дальше остывший Витке. – Кто там этот хаос поймёт. Швед, возможно, хотел кого-нибудь из Собеских на трон толкнуть, но двое из них сидят а Плассенбурге, а третий…

Княгиня быстро заглянула к нему в глаза.

– Что же третий? – подхватила она.

– Третьему корона не по вкусу…

Графиня хотела спросить что-то о графине Козель, Витке отвечал неохотно:

– Та до сих пор королём швыряет и управляет им, как хочет, – проговорил он, – строит для неё дворец, каких ни одна не имела. Почести себе отдавать приказывает, как королева… Деньгами для неё Флеминг обеспечить не может. Вскоре, по-видимому, и депеши, и письма король без неё не сможет распечатать, потому что во всё вмешивается.

– А долго это продолжается? – спросила насмешливо княгиня.

Витке покачал головой.

– Наверняка дольше, чем кому-нибудь может показаться, – докончил он. – Будет ли король её любить, не знаю, но и то что-то значит, что делает ему честь красотой, гордостью, разумом, и хвалиться ею может.

Цешинская вскочила, сильно обиженная.

– Ого! – воскликнула она. – Посмотрим, как эти прекрасные гороскопы осуществятся.

Впрочем, они довольно хорошо пришли с Витке к согласию, потому что оба чувствовали неприязнь к королю и простить ему не могли, он – судьбы Генриетки, она – своей собственной. Оба также явно не смели становиться в ряды неприятелей короля, потому что судьба их была в руках короля.

Немец из Варшавы вернулся с нею в Лович.

Нашли там, как объявил Витке, кандидатуру Любомирского, живо всех волнующую, но эта агитация простиралась недалеко за круг влияния примаса и гетмана. Старый, больной, с выговорами, постоянно получаемыми из Рима, раздражённый примас бессильно метался, вводимый в заблуждение Товианьским и Любомирскими, которые, выдавая дочку за племянника примаса, даже завязались с ним сродством.

Поэтому тут внешне поддерживали Шведа, но не хотели слышать о его кандидате, которым был воевода Познаньский.

На Лещинского в