Во времена Саксонцев - Юзеф Игнаций Крашевский

к нему со страхом, видел, что руки его ещё дрожали и глаза метали молнии. Следом за Флемингом из Саксонии уже прибыли два курьера.

Флеминг получал от них бумаги и старался невозмутимо, спокойно подражать пану, но лицо его выдало, а когда говорил, он запинался и ошибался. Едва у него было время продиктовать в комнате напротив тот carte blanche для уполномоченных, когда король приказал его уже позвать.

Тот вырвал его из рук входящего, едва бросил взгляд и, схватив перо, размашисто подписал, отбросив прочь от себя.

– Лейпциг! – начал расспрашивать снова король. – Заняли Лейпциг и Плассенбург?

– Комендант в нём держится… Купцы давно всё, что у них там было, вывезли… Добычу швед не возьмёт.

– А ярмарка? – подхватил неспокойно король. – Я надеюсь быть там ещё на ярмарке.

Флеминг поглядел большими глазами.

– Да, – подтвердил король с дивной вызывающей улыбкой, как бы хотел упрекать несчастье, которое его задело, а потерю короны вовсе ни во что не ставил!

Из-под гордости проглядывала злоба. Флеминг посмотрел и не отвечал.

– Письма, которые я получил в эту минуту, – отозвался он, помолчав, – доносят мне, что Карл главную квартиру заложил в Таухау но перенёс её в Альтранштадт… В Таухау он издал манифест купцам Лейпцига, гарантируя неприкосновенность всякой собственности и призывая, чтобы ярмарку устроили как обычно.

Август улыбнулся.

– Как я ему благодарен, – ответил он быстро, – потому что, как только мир будет подписан, я должен немедленно ехать развлекаться в Лейпциг.

Объявление об этом в такие минуты даже Флемингу, который отлично знал короля, показалось таким странным, что он недоверчиво пожал плечами, но Август живо подтвердил своё объявление.

– Мне нужно спешно в Лейпциг…

– Но Альтранштадт под боком, – сказал приятель, – а Карл…

– Нужно будет и в Альтранштадт заехать, это неизбежно, – сказал равнодушно Август.

Флеминг хотел что-то добавить и сдержался, король, казалось, угадал его мысли.

– Вы хотели, может, меня предостеречь, что там могу встретиться с паном воеводой Познаньским и псевдокоролём польским шведской фабрики. Гм!

– Да, – вставил Флеминг, – Лещинский не только один, но с женой сопровождает покровителя и занял квартиру в Лесниг.

Август сделал презрительно-насмешливую мину.

– Смотри! – воскликнул он Флемингу. – Я тут в его королевстве, а он моё занимает… специально… Карл его там удерживает, чтобы вынудить меня ему потом поклониться. Недостойный братишка! Если бы когда-нибудь дождаться мести… Ха! Ха! Она будет страшной… страшной! Всей крови этого высохшего детины не хватило бы, чтобы погасить моё желание.

– Тс! – задержал его Флеминг.

Королевское лицо побледнело как стена и лёгкая дрожь затронула фибры лица.

– Он думает, что этим меня сломит! – забормотал он. – Нет! Буду под его носом развлекаться на Лейпцигской ярмарке.

Казалось, Флеминг думает, и, немного подождав, взял фамильярно короля под руку, хотя вовсе не находил его расположенным для дружеского сближения.

– Шуленбург! – сказал он потихоньку доверчиво. – Шуленбург уверяет, что, если позволите, он одним махом всему положит конец.

С презрением ужасно нахмурив брови, Август только выкрикнул:

– Шуленбург! Он… allons done!

– Так точно, – добавил Флеминг. – Повсеместно известно, что на страже при Карле никогда не стоит более тридцати трабантов, он сам неосмотрительный и дерзкий. Шуленбург ручается, что схватит его и посадит в Таухау или в Альтранштадт.

Король, услышав это, резко покачал головой.

– Пусть не рассчитывает на это, – воскликнул он, – не могу использовать такие средства и допустить их. Не сумел его победить, а хочет предательской мести. Позор мне бы этим только учинил. Шуленбургу это пристало, может, но не Августу.

Он прошёлся по комнате, остывал.

– Отравить его, из-за угла в лоб выстрелить… это что-то иное, – говорил он дальше. – Дело было бы темным, никто бы не доказал, что я приложил руку… всё делать разрешаю, но я должен остаться неприкосновенным.

Нет! Нет! Карл сам готовит себе погибель… Всё это есть временной жертвой… победа останется за мной.

Флеминг начинал качать головой, но Август сменил предмет разговора.

– Саксония высосет меня контрибуциями, – воскликнул он. – Я уверен, что Лейпцигская ярмарка должна окупиться.

– Дали добровольно сто тысяч талеров, – забормотал приятель. – Карл также созвал, как мне доносят, съезд дворянства в Лейпциге.

– Что мои господа дворяне? – усмехаясь, спросил король.

Флемингу так неприятно было дать с этого отчёт, что недавно полученную бумагу он подвинул молча королю и указал пальцем на ней подчёркнутое место. Там стояло, что дворяне собираются привилегиями, и ни к чему не были обязаны, кроме личной службы и снабжения конями.

На это шведский король отвечал: «Где вы, господа дворяне, были со своими конями в то время? Если бы вы исполняли свои обязанности, меня бы сейчас в Саксонии не было. Когда на дворе нужно пировать и пить, вас там хоть отбавляй, но за родину пойти биться… нет охоты… предпочитаете сидеть дома…»

И Флеминг громко прибавил:

– Дворяне ежемесячно будут платить от 200 до 250 000 талеров.

Август рассмеялся.

– Брат забрал у меня моих дорогих подданных на обучение, я благодарен ему за это. Когда-нибудь с ним рассчитаемся.

Разговор потянулся дальше. Два или три раза король спросил о любимой Козель. Спросил потом о Паткуле, и получил ответ, что он был близок к тому, чтобы жениться на вдове Енседель. Король задумался, произнеся его имя.

– Нужно признать, Флеминг, – сказал он доверчиво, – что Паткуль умный, знаменитый дипломат, человек необычной смекалки, хитрости и не разбирающийся в средствах. Предаёт Петра ради меня, несомненно, меня ради Петра, готов нас обоих, если бы ему это было на руку, продать пруссам. Но о себе, по-видимому, больше помнит. Енседель ему принесёт, кроме белой ручки, каких-нибудь четыреста тысяч талеров. Пётр ему платит, я плачу, не ручаюсь, что не берёт от других, да и лифляндские дворяне…

Тут он вдруг прервал себя:

– Но Паткуль стоит того, неоплаченная голова, и он один это понимает, что в политике никакими взглядами руководствоваться нельзя, кроме принципа, что нужно победить; кто разбирается в средствах, никогда ничего не сделает. Яд, стилет, тюрьма тоже хороши, как иные лекарства, когда помогают.

– Приятель, – прервал Флеминг, – почему Шуленбургу не позволяете использовать те средства, какие он предлагает?

– Потому что мир глуп, – воскликнул Август, – и потому что политика Макиавелли только, может, через сто лет найдёт общее признание. Мы можем ею прислуживаться, но скрывать умеем.

Мы, – добавил он с улыбкой, – мы ещё рыцари и мы должны садиться, чтобы выглядеть благородно. Мы хвалимся ещё мученичеством, а нет ничего глупее, чем добровольное мученичество.

Всё это Август как-то так быстро и спутанными словами выбросил в ухо поверенному, что Флеминг даже плохо его понял. Едва договорив, король обернулся. Доходили до него голоса